Перед моими изумленными глазами между камней и руин начинают медленно пробиваться застенчивые ниточки травы. Оставшаяся от обвалившейся станции метрополитена воронка заполняется хрустальной водой, образуя маленькое озерце, которое медленно, век за веком, увеличивается, в то время как руины дворцов превращаются в серые скалы, которые затем тоже покрываются травой.
И приходит день, когда земля шевелится и создание, похожее на человека, но вовсе не человек, показывается на свет, протягивая руки к солнцу, нежась в его тепле.
Мальчик показывает на него. Потом смотрит на меня, и из его рта звучит могучий голос — не его, а похожий на хор множества разных голосов:
«Во все дни наши возвеселились: за дни, в которые Ты смирил нас, за годы, в которые мы видели злое.
И воззри на рабов Твоих и на дела Твои, и укажи путь сынам их». [67]
Я провожу рукой по своему лицу и отвожу ее мокрой от слез.
— Что ты хочешь сказать мне? Что ты пытаешься сказать мне?
Я почти выкрикиваю эти слова.
— Я хотел показать тебе, что у нашего вида есть завтра.
— У твоего или у моего?
Юноша покачивает головой:
— Ты еще не понял? Я — то же, что и ты.
Потом он поднимает голову. Принюхивается к ветру, как зверь. Его глаза снова становятся белыми — белыми глазами на чуждом лице.
— Теперь ты должен идти.
— Идти куда?! — кричу я.
— Пришел Человек Боли.
Лицо мальчика искажает гримаса.
И зелень, и голубизна, и тепло солнца исчезают, как будто мир опустел. Неизбежные красный цвет и холод возвращаются. Жестокий удар по ребрам перебивает мое дыхание.
— ВСТАВАЙ, ГРЕШНИК! НАСТАЛ СУДНЫЙ ДЕНЬ!
Лицо человека, который склонился надо мной, красное от гнева. Усы — как неухоженные кустарники, слюнявый рот. Он похож на Полифема или на Манджафоко, страшного кукольника из сказки о Пиноккио.
Еще один удар, сильнее, чем предыдущий. На этот раз в живот.
Он вызывает у меня приступ тошноты.
— Поднимайся, я тебе говорю! — рычит страшилище на ломаном итальянском.
— Слушай, козёл, как он может встать? Ты что, не видишь, что он связан?
Злая улыбка бородатого гиганта замирает, от удивления он открывает рот.
— КТО ЭТО СКАЗАЛ? КТО ОСМЕЛИЛСЯ СКАЗАТЬ ЭТО?
Никто не отвечает.
Гигант поворачивает меня на бок ногой, потом делает то же самое с герцогом, который по-прежнему лежит с закрытыми глазами, как будто хочет убедить самого себя в том, что ничего не изменилось, и если он откроет глаза, то снова окажется в своих неприлично роскошных и теплых по нынешним временам комнатах дворца в Урбино.
Это сказал Гвидо Греппи. Я вижу, как он с вызовом смотрит на приближающегося к нему орка.
Странно, что именно он возмутился. По сравнению с другими швейцарскими гвардейцами мне он казался довольно робким. Из тех, для кого служба в армии — это работа, а не геройство.
Бородатый человек одет в черную спецовку из плотного материала, со странными утолщениями, которые кажутся сначала какими-то набивками. Но на самом деле это мускулы. Я понимаю это, глядя на то, как он наклоняется, сгребает Греппи в охапку и размеренным движением швыряет его так, что тот ударяется о металлическую стену. Звук удара ужасен: грохот, треск ломающихся костей.
С той же легкостью гигант поднимает из чехла нож — такой же гигантский боуи длиной в тридцать сантиметров, — перерезает капралу горло и пилит дальше, до тех пор, пока голова не падает на пол.
Он поднимает ее за волосы, показывая всем.
Кровь Греппи капает на мое обнаженное тело.
Теплые капли, соприкасаясь с кожей, кажутся почти кипятком.
— ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ ХОЧЕТ ПОГОВОРИТЬ?
Ему отвечает взволнованный голос Дюрана:
— Ты только что убил солдата Церкви! Ты держишь в плену посланцев Ватикана! Ты вообще понимаешь, что это значит?
Гигант раскрывает рот от удивления:
— Что за фигню ты несешь?
— Я говорю, что ты убил солдата Церкви!
— Какой церкви?
— Римской! Единственной, католической и вселенской! Ты сейчас зарезал одного из ее солдат! А человек, которого ты бил ногами, это священник!
Я жду, что этот орк сейчас обрушит свой гнев на капитана. Однако при этих словах он роняет окровавленный нож, поворачивается к трупу Греппи и комичным движением пытается приставить голову обратно к телу. При этом он что-то бормочет себе в бороду. Что-то, звучащее похоже на «мне жаль».
Впрочем, когда он поворачивается, в его глазах нет и следа раскаяния.
Глаза его полны безумия.
— Господа, вы должны простить мне эту ошибку. Мне, честное слово, очень жаль. Меня ввел в заблуждение этот гнусный человек. Он сказал мне, что вы бандиты. Не то, чтобы я доверял его словам, после того, что увидел… Совокупляться с мертвыми — это самая большая мерзость… Не считая ереси, конечно.
Здесь Дюран делает ход.
— Ересь? Поговори о ересях с отцом Дэниэлсом. Он глава Святой Инквизиции!
Гигант раздувает ноздри, как будто пытается учуять по запаху, кто здесь священник.
— Отец Дэниэлс? Отец Дэниэлс? Где он?
— Тот, кого ты бил ногами.
Гигант смущенно поворачивается к мне. Наклоняет голову набок, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Ты и правда инквизитор?
Взгляд капитана Дюрана не оставляет мне выбора.
— Да, — выдыхаю я, прикрывая глаза.
Гигант хлопает в ладоши:
— Фантастика! Фантастика!
Он поднимает с земли свой кинжал. Наклоняется надо мной. Лезвие сверкает в нескольких сантиметрах от моего лица.
— Простите меня, святой отец. Простите мне мою ошибку.
Он разрезает веревку, которая связывает мне руки. Потом освобождает ноги. Потом помогает мне подняться.
Я почти падаю: мои ноги онемели. Но он поддерживает меня.
— Вы замерзли? Подождите, я отдам вам вашу одежду. Наверное, вот она. Или эта?
Он роется в куче вещей. Я помогаю ему, отыскивая то, что в этом слабом свете кажется моей одеждой. Тем временем он продолжает бормотать что-то неразборчивое.