И впрямь оказалась рядом, схватила в объятия, попыталась приподнять. Шурка возмущенно рванулся, не устоял, упал, она упала рядом – и лица их были рядом, и руки, и губы, и тела… Губы слились, руки сплелись, тела рванулись друг к другу…
Наконец-то!
«Может быть, революция случилась затем, чтобы я решился ее обнять?» – туманно прошло в Шуркиной голове.
Сколько времени минуло? Год? Мгновение? Час?
В саду ударил выстрел, заголосила кухарка. Кто-то прокричал за окном:
– Выходите! А ну, сволочи, выходите! Эй, барин! Где ты там?
Настена вырвалась из Шуркиных рук – он успел увидеть жарко разгоревшийся розовый атлас ее груди, плеч в распахнутой кофте, шелк ее волос еще обвивался вокруг его шеи, тянулся за вскочившей Настеной, и оборвавшиеся волосинки реяли, словно золотые паутинки, в пронизанном солнцем воздухе светелки.
– Они… – сказала Настена ровным голосом, без страха. – Ничего, не бойся!
Распахнула шкаф, выдернула оттуда «тулку», патронташ, заботливо набитый Шуркой. Обернулась, блеснула глазами:
– Я тебя никому не отдам!
И, вскидывая ружье к плечу, хмельно улыбнулась нацелованным, алым, словно кровавая рана, ртом.
* * *
Честно говоря, на парад они явились не просто так, будто с печки упавши: поручик Левашов не поленился прорепетировать прохождение роты, а потом в поле проверил и перестроения, и перебежки, и выступление в атаку…
Репетировали не просто так, не для блезиру: прошел слух, что в Смольном, в штабе большевиков, что-то готовится. Как бы не испортили парад, не напали да не расщелкали! Поэтому был приказ идти на парад с заложенной в винтовку обоймой. Карманы шинелей и подсумки набили патронами. Чтоб чуть что…
Поручик приказал:
– В случае нападения первый залп в воздух, а второй – по нападающим!
Шелестели слухи, мол, прямо с парада могут отправить на фронт.
Странное, неприятное чувство стеснило душу Марины. «Да что я, трушу, что ли?!» – не могла она разобраться в своих ощущениях.
Очень может статься, что она и в самом деле трусила. И, если честно, мелькала мысль: будь возможность дать отсюда деру, исчезнуть бесследно, воспользовалась бы она такой возможностью или все-таки нет?
«Нет, нет! – страстно уверяла себя Марина. – Иначе чем же я отличаюсь от жалких мещанок вроде Сашки Русановой и Груньки Васильевой? Нет, сейчас Россия близка к гибели, как никогда, и я не могу… я должна!»
Когда на Дворцовой площади построились во взводную колонну, по рядам прошло волнение: прибыл сам Александр Федорович Керенский.
Грянул оркестр. Батальон пошел поротно. Отбивая шаг, Марина украдкой косилась на главу Временного правительства.
Впечатление осталось самое унылое. Ни мужественности, ни особого ума и благородства в лице. И такой неприятно толстый, рыхлый, широкобедрый, словно женщина.
Боже мой, и он заменил царя? Царя?!
«Да ну, великое дело – Николашку заменить!» – попыталась подумать Марина с прежним, привычным пренебрежением, но ощутила, что не может. Царь был один. Какой-никакой, но он был один. А этот толстый, рыхлый, испуганный… может, конечно, он и хитер, и умен, и пролазлив, но таким, как он, пятачок пучок в базарный день. Лавочник, кулачок, заводчик…
Тяжко стало на сердце: да где ему удержать сорвавшуюся с цепи махину Россию!
«И мы не поможем!» – впервые прозрела Марина, и на сердце стало еще безотрадней. О, чего бы она только не дала, чтобы сейчас оказаться подальше отсюда!
Подальше? А где? В Энске, на задворках аверьяновского дома? В Х., в своей избенке близ кладбища? В Ново-Николаевске, в тифозном бараке? В тюремной камере?
Нет, ей нет места на свете.
Нет ей места на свете, кроме этой продутой октябрьскими сырыми ветрами площади.
– Ну диво ли, что бабы такую бабоватую персону охраняют! – донесся шепот острячки Парамоновой.
Кто-то громко, непочтительно прыснул, а впрочем, лица у всех были скорее торжественные. Все-таки какой-никакой, а глава правительства!
Марина опустила глаза, прогнала свои малодушные мысли. Поздно! Назвалась груздем – полезай в кузов!
Дважды прошли по площади поротно, второй раз – ощетинившись штыками, а когда перестроились на третий раз, весь батальон вышел, маршируя, с площади и двинулся в направлении вокзала, а третью роту повели к воротам дворца.
– Поставить винтовки в козлы! – скомандовал поручик. – Вольно!
Командиров куда-то позвали, рота ждала. В таких случаях всегда находятся вездесущие люди, которые что-то где-то слышали, что-то знают больше других, а потому берут на себя труд оповещать остальных. Прибежала Синицына, горнистка, и зачастила своим звонким, словно и впрямь птичье чириканье, голоском:
– На заводе Нобеля взбунтовались рабочие, нас отправят туда для реквизиции бензина.
– Вот те на! – вскинулась Парамонова. – Наше дело – фронт, а не городские беспорядки!
Но когда раздалась команда: «В ружье!» – все мигом построились.
Подошел мрачный Левашов.
– Казаки отказались защищать дворец, – объявил он. – Пулеметы оставили юнкерам. Теперь у Временного правительства только наша рота и Михайловское артиллерийское училище. Так что… – Он сокрушенно умолк, но тотчас вскинул голову: – Не посрамим, сестры, себя и присяги!
– Так точно! – прокатилось по рядам.
Что-то словно толкнуло Марину в бок, слева, под сердцем. «Вот оно! Начинается!»
Роту ввели во дворец. Роскошь вокруг была такая, что дух отнимало, и как ни силилась Марина уверить себя, что все это самодержавная отрыжка, восхищение красотой и изысканностью пересиливало отвращение.
– Покои Екатерины Великой! – сказал кто-то почтительно.
«Распутницы и развратницы!» – могла бы сухо добавить Марина, но промолчала – стеснило горло.