– Но вам, Анна, она не нравится.
Анна отвернулась от доски и отряхнула руки одна об другую.
– На самом деле вы еще ничего не знаете, Томас, а уже пытаетесь умничать, прикидываете, как бы эдак по-заковыристей...
– Я не пытался умничать, Анна. Мне честно показалось, что...
– Дайте мне договорить. Если я позволю вам написать книгу, вы должны сделать это со всем тщанием, на какое способны. Знаете, сколько я прочла ужасных биографий, когда герой предстает абсолютно плоским, безжизненным, скучным?.. Вы не представляете, Томас, как это важно, чтобы книга получилась хорошо. Я уверена, мой отец достаточно много значит для вас, чтобы вы сами хотели сделать все как следует, так что всякое умничанье тут неуместно. Все это умничанье, упрощения, абзацы, начинающиеся с “Двадцать лет спустя...”. Ничего такого не должно быть. Ваша книга должна вмещать все, иначе она не...
Ее тирада была такой безумной и прочувствованной, что, когда Анна замолкла на полуслове, это застало меня врасплох.
Я сглотнул:
– Анна?..
– Что?
Но тут вмешалась Саксони:
– Анна, вы действительно хотите, чтобы Томас написал эту книгу? Вы действительно в этом уверены?
– Да, теперь уверена. Категорически.
Я набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул в надежде, что это разрядит витавшее в воздухе напряжение, готовое достичь термоядерной отметки.
Саксони подошла к доске, взяла мел и начала рисовать картинку рядом с нашими —миссис Ли и моим – именами. Я знал, что она мастер рисовать, я видел наброски к ее куклам, но на этот раз она превзошла саму себя.
Мы с Королевой Масляной (очень похожая, в несколько уверенных штрихов, копия знаменитой иллюстрации Ван-Уолта) стоим у могилы Маршалла Франса. Над нами Франс – он смотрит вниз с облака и, как кукловод, дергает за привязанные к нам ниточки. Изображено было очень здорово, но в свете всего, сказанного Анной, картинка вызывала тревожное ощущение.
– Не вижу что-то я никакой категорической уверенности. – Саксони закончила рисунок и положила мел обратно в коробочку.
– Значит, не видите? – тихо проговорила Анна, пристально глядя на Саксони.
– Да, не вижу. По-моему, авторская интерпретация – главное в любой биографии. Это не должно быть простое перечисление фактов: он сделал то, он сделал это.
– Разве я говорила что-то подобное? – Голос Анны утратил былой накал и звучал... приятно удивленным.
– Нет, но вы прозрачно намекнули, что хотите контролировать все от начала до конца. У меня уже сложилось отчетливое впечатление: вы хотите от Томаса, чтобы он написал вашу версию жизни Маршалла Франса, а не свою.
– Постой, Сакс...
– Нет, это ты постой, Томас. Знаешь ведь, что я права.
– Разве я возражал?
– Нет, но собирался. – Она облизала губы и потерла нос. Когда она сердилась, у нее всегда чесался нос.
– Саксони, а вам не кажется, что это довольно неучтиво с вашей стороны – при том, кто я такая, и сколь многим рискую в этом деле? Да, конечно, я предубеждена. Я действительно думаю, что книга должна быть написана определенным образом...
– Что я тебе говорила? – Саксони взглянула на меня и горестно покачала головой.
– Я не это имела в виду. Не искажайте мои слова.
Обе они скрестили – сцепили — руки на груди.
– Эй, милые дамы, остыньте! Я еще ни одной страницы не начал, а вы уже в полной боеготовности. – Ни та ни другая не повернулась ко мне, но слушали обе. – Анна, вы хотите, чтобы в книге было абсолютно все, так? И я хочу того же. Сакс, ты хочешь, чтобы я писал ее по-своему. И я хочу того же. Так кто-нибудь скажет мне, в чем вообще проблема, а? Где она?
Я говорил и все думал, что сцена очень в отцовском духе. Возможно, я несколько переигрывал, но с миротворческой миссией справился.
– Хорошо? Так вот, слушайте, у меня есть предложение. Можно взять слово? Да? Прекрасно, так вот: Анна, вы даете мне все нужные материалы, чтобы я написал первую главу книги по-своему. Сколько бы это ни заняло времени, я не буду ничего вам показывать, ни кусочка, пока не закончу главу и не буду сам ею доволен. А тогда передам ее вам – и можете делать с ней все, что хотите. Кромсать там, перекраивать, можете просто выбросить. А вдруг вам даже понравится, как у меня выйдет... Во всяком случае, если не понравится, то обещаю: после этого будем работать совместно, как вам угодно. Печатать под вашу диктовку я не стану, но труд будет коллективный от начала до конца; каждый из нас троих внесет свою лепту. Конечно, звучит совершенно непрофессионально, и любой издатель, услышь такое предложение, волосы себе выдрал бы, но мне наплевать. Если вы согласны, давайте так и сделаем.
– А что, если первая глава мне понравится?
– Тогда я пишу по-своему всю книгу и приношу вам, когда она будет готова.
По-моему, честнее некуда. Если она забракует мою первую главу, мы будем работать вместе с самого начала. Если забракует конечный продукт, у нее будет полное право – бр-р! – отправить его в мусорную корзину и предложить мне или кому-нибудь другому переделать все заново. О такой перспективе думать не хотелось.
– Хорошо. – Она взяла черную войлочную тряпку и в два маха стерла рисунок Саксони. – Хорошо, Томас, но я хочу назначить вам срок – один месяц. Один месяц полностью самостоятельной работы – и первая глава должна быть готова. Время поджимает.
Я не успел ничего сказать, когда вмешалась Саксони:
– Ладно, только уж будьте добры обеспечить нам доступ ко всему, что понадобится. И без утайки и обмана, хватит.
На это Анна выгнула бровь. Прямота Саксони восхищала меня и доводила до отчаяния.
– Если вы планируете соблюдать хронологию... Надеюсь, планируете? Я дам вам все, что у меня есть, о его жизни до приезда в Америку. В первой главе больше и не охватить.
И вот началось. Анна сдержала слово – из дома Франса потекли книги, дневники, письма и открытки. Поначалу главное было хоть как-то сориентироваться, об осмыслении речь и не шла.
Очевидно, Франс никогда ничего не выбрасывал, или кто-то другой все сохранил и передал ему позже. Здесь был плотный коричневый конверт, набитый неинтересными детскими рисунками коров и лошадок. Художнику было четыре года. Тетрадка с засушенными между страниц травками-плюгавками и цветочками полевыми, которые дружно высыпaлись, чуть ее наклони. Уцелевшие травки и петунии-петроглифы были подписаны нетвердым детским почерком по-немецки. В одной картонке из-под обуви лежали старые красные с золотом сигарные ободки, спичечные коробки, прокомпостированные железнодорожные и пароходные билеты. В другой – опять же старые открытки; видно, Франс, очень их любил. Многие изображали горы и старые hьttes*, [Hьttes (нем.) – здесь: горные приюты. – Прим. переводчика.] где останавливались скалолазы. Было странно видеть, в каких костюмах расхаживали тогда горные туристы – женщины в длинных платьях а-ля Дейзи Миллер [56] и шляпах с пеной разномастных ленточек; мужчины – в твидовых бриджах, раздувавшихся у колена, и комичных тирольских шляпах с ниспадающими вбок перьями. Все они либо скалились в объектив, как ненормальные, либо корчили скорбную мину, как будто только что похоронили дражайшую супругу. Никогда не встречалось промежуточного выражения, какое мы часто видим на нынешних фотографиях.