Что-то черное метнулось над головой, и она посмотрела вверх. К тощему буку со всех сторон слетались вороны. Они качались на ветках, вертели головой и истошно каркали, будто напрашиваясь на неприятности. Мэри подняла голову и попыталась их сосчитать.
Пять к потере,
Шесть к деньгам.
Она задрала подбородок еще выше. На соседнем дереве сидела еще одна. И еще.
Семь к дороге,
Восемь к ворам.
Вороны кружились над головой. У Мэри заслезились глаза. Их крики сливались в один большой общий стон. Она сморгнула снег с ресниц. Десятки, сотни птиц облепили голый скелет дерева. Время от времени они делали попытку подняться в воздух, но тут же снова опускались на бук, как будто что-то притягивало их назад. Некоторые устроились на самых кончиках веток и хлопали крыльями, готовые в любой момент сняться с места, но Мэри знала, что они этого не сделают. Кажется, им было некуда лететь.
Только теперь она осознала, что слышит этот крик все утро. Громкое, сварливое карканье, пустое и бессмысленное, не рассчитывающее ни на ответ, ни на признание, ни на утешение. На что же они жалуются? — подумала Мэри. На то, что мало червяков? На то, что весна так далеко? Может быть, на то, что они не родились павлинами? Черные клювы раскрывались словно бы против воли, глотки испускали негодующие вопли — не потому, что хотели, но потому, что не умели издавать других звуков, забыли об изначальной причине своего недовольства. Серое небо дрожало от пронзительных жалоб.
Вдали, за рекой, несколько человек двигались через белое поле, таща за собой большие бочки. Густой, острый запах накрыл город.
— Что они делают там, в поле? — спросила Мэри, протиснувшись мимо коловшего дрова Дэффи. Слишком маленький двор, мелькнуло у нее в голове.
— Разбрасывают навоз, — ответил он и занес над колодой топор.
Длинное полено разлетелось надвое.
— Разбрасывают навоз? — презрительно повторила Мэри.
Дэффи выдохнул облако пара.
— Чтобы подготовить поле к пахоте. Удобрить землю, сделать ее плодороднее.
Какая чепуха. Она скривила губы.
— И что же они собираются сеять?
— Жеребячье копыто. — Он на секунду оперся на топор. — Медвежью лапу. Может быть, вороний чеснок.
Мэри расхохоталась.
— Уж не думаешь ли ты, что я поверю этим дурацким названиям?
— Как будто городская девчонка может отличить одну траву от другой, — бросил Дэффи.
Наверное, не врет, подумала Мэри. Но разумеется, она не собиралась в этом признаваться. Ступеньки на крыльце совсем обледенели. Она помедлила еще немного. Когда Дэффи поднимал топор в воздух, его плечи казались крепче и шире.
— Так вы меня все и называете, верно? Лондонская девчонка.
Он замер и посмотрел на нее.
— Я слышала твой разговор с хозяином в корсетной мастерской. И с Эби тоже.
— Тогда вот тебе еще одна деревенская пословица. — Дэффи расколол пополам очередное полено. — Тот, кто подслушивает у дверей, не узнает о себе ничего хорошего.
— Значит, ты на меня злишься? — весело спросила она.
Топор застрял в полене, и он стукнул им о колоду.
— Мне нечего скрывать, я могу сказать это прямо тебе в лицо, — мрачно заметил Дэффи. — Тебе отдали место, которое должна была получить другая девушка.
Так, значит, вот в чем дело, подумала Мэри. В этой чертовой работе. Она тут же сделала ответный выпад, как учила Куколка.
— Та другая девушка, — сладким голосом начала она, — это, случайно, не та грязноватая коротышка, с которой я видела тебя на рынке? Вы так мило ворковали.
Дэффи выпрямился.
— Моя кузина Гвинет, — сквозь зубы процедил он, — самая восхитительная женщина, которая когда-либо появлялась на свет.
Он сам подставил горло под нож, и они оба прекрасно это понимали.
— Прошу прощения, — пропела Мэри. — Значит, я перепутала твою восхитительную кузину с какой-то бродяжкой, что выпрашивала рыбьи головы и хвосты на задах лавки.
Она бы не удивилась, если бы он ее ударил. Но Дэффи только крепче ухватился за топор и перевел взгляд на стоявшее на колоде полено. Это произвело на Мэри некоторое впечатление. Может быть, он просто подивился про себя, как это она умудрилась превратиться в такую ведьму, не достигнув и шестнадцати лет. Иногда Мэри и сама задавала себе такой вопрос.
— В один прекрасный день, когда для тебя самой настанут тяжкие времена, ты пожалеешь о своих недобрых словах, — наконец выговорил он.
Она уже немного о них пожалела. Порой слова казались ей осколками стекла, застревающими в горле.
Каждый последний понедельник месяца начинался для Эби задолго до рассвета. Нанятые на день прачки доверяли ей помешивать кипятившееся белье, пока сами отмеряли щелок. Только согнувшись над раскаленным котлом, она начинала чувствовать хоть какое-то тепло. Прачки бывали счастливы, когда миссис Джонс присылала Эби им в помощь — она могла выдерживать горячий пар вдвое дольше, чем любая христианская женщина.
— Это все потому, что вместо кожи у нее подметка, — говорили они.
Они думали, что она ничего не понимает, просто потому, что Эби не считала нужным присоединяться к их глупым разговорам. Она очень быстро поняла, что иногда полезно казаться дурочкой или, как в ее случае, наполовину обезьяной.
На кухонный стол поставили бадью для белого белья и налили в нее кипяток.
— Давай-ка пошевеливайся, Эби, — громко сказала самая младшая из прачек и вывалила в пену кучу вещей.
Эби улыбнулась не разжимая губ. Она знала, что ее белоснежные зубы смущают белых людей и иногда даже вызывают у них нервный смех. Она погрузила руки в горячую воду, и розовые трещины на ладонях тут же защипало. Вещи не таили от нее никаких секретов. Каждое пятно могло рассказать целую историю. Взять хотя бы девочку, Гетту. Ее шерстяной корсаж стирался легко; достаточно было просто отпереть его большим и указательным пальцами. На нижней юбке были желтые потеки. Как там обычно говорит хозяйка? Подобное подобным. Что означало: после первого застирывания нижнюю юбку придется прокипятить в горшке со свежей мочой.
Прачки хохотали совсем как пьяные. После того, как они уйдут, нужно будет проверить пиво в бочонке, подумала Эби.
Украшенные рюшами рукава лондонской девчонки были испачканы воском. Мэри Сондерс явно не умела снимать нагар со свечи. Придется оттирать их горячей коркой хлеба — и никто не скажет Эби за это спасибо. Рубашка новой служанки пахла ее лимонными духами. Она утверждала, что ей пятнадцать, эта Мэри Сондерс, но ее глаза были вдвое старше. Откуда у нее этот жесткий взгляд? Впрочем, может быть, в Лондоне все такие.
Эби сожалела, что в свое время не оказалась в большом городе. Восемь лет назад, после долгого путешествия, ее хозяин, доктор, приехал в Монмут из Бристоля, чтобы провести здесь зиму, и заказал Джонсам новое платье, весь костюм целиком, от шляпы до пряжек на туфлях. Когда пришло время отправляться в путь, в следующем марте, он был все еще должен им шесть фунтов и десять пенсов. Вместо денег он отдал им Эби. Она беззвучно проплакала три дня подряд — не потому, что скучала по доктору, но потому, что все в Англии было непривычным и чужим.