Исполнившись благодаря этим решениям поистине героического мужества, на следующее утро он вновь явился к Райхарду – и выслушал окончательный приговор: его прошение о принятии в театр на безвозмездных условиях не может быть исполнено и никаких новых ангажементов в настоящее время в театре не предусматривается. Если бы Райзер пришел на несколько недель раньше, можно было бы подобрать ему место, но теперь поздно.
От столь неожиданного второго отказа внутри у Райзера все закипело, в эту минуту он возненавидел и запрезирал самого себя, потом спросил: так нет ли должности суфлера, переписчика ролей или чистильщика светильников? Весьма огорчительно, отвечал Райхард, что столь горячее стремление к театру не находит разрешения, остается лишь надеяться, что в другом месте ему повезет больше.
Райзер вышел от Райхарда в глубокой задумчивости и остановился близ стройки у замка, где одни люди подвозили на тачках строительные камни, другие их укладывали. Так он стоял целый час, смотрел на их работу – и вдруг почувствовал странное желание сбросить с себя чистое платье и вместе с остальными поденщиками подвозить в тачке камни для строительства.
Время шло к полудню, жара усилилась. Рабочие дали себе отдых и, расположившись прямо на земле, стали обедать. Райзер вступил в беседу с одним из этих людей и спросил, какова дневная плата за их труд. Оказалось, она на несколько пфеннигов превышает все его нынешнее достояние, и такие деньги он мог бы зарабатывать каждый день.
Райзер был полон такой решимости взяться за эту работу, что внутренне рассмеялся, когда рабочий, говоривший с ним, снял шапку, не подозревая, что с завтрашнего дня Райзер, быть может, станет его товарищем.
Единственным, что могло умерить его отвращение и презрение к себе, был этот задуманный шаг, возвращавший ему уважение к собственной персоне. Теперь он намеревался открыть Либетрауту свое истинное положение, отдать ему свою шпагу и платье в уплату за жилье и сразу приступить к перевозке камней.
Пока все эти мысли текли в его голове, он был совершенно уверен в их неоспоримой основательности, не догадываясь, что воображение снова сыграло с ним злую шутку и он лишь разыгрывает перед собой очередную роль.
Ибо положение подручного на стройке было из самых низших, что он мог занять; добровольное унижение необычайно его возбуждало, теперь он мог бы разделить образ жизни с остальными людьми своего нового сословия, по воскресеньям прилежно посещать церковь, вести тихую благочестивую жизнь, а в часы одиночества с наслаждением предаваться чтению Шекспира или Гомера, проживая внутри себя подлинную жизнь, которой был лишен во внешнем мире.
В подобных картинах милее всего была ему мысль о том, что по воскресеньям он будет прилежно посещать церковь и очень внимательно слушать проповеди. Тем самым он как бы изничтожал себя, поскольку вознамерился извлекать полезные поучения даже из проповедей самых захудалых священников и не возвышаться умом над самыми простыми людей.
Он снова воображал себя в положении ученика шляпника, когда не только на почитаемого проповедника, но даже на хористов, встреченных на улице, взирал с благоговением. В то время он не смел и думать о театре, однако сейчас ему мнилось, что это состояние ближе, чем всякое иное, может чудом подвести к исполнению его первоначального желания.
Но прежде чем действительно наняться поденщиком на строительство близ замка, он не мог удержаться, чтобы напоследок не зайти к Экхофу, – попрощаться с ним и заодно рассказать о крушении своей последней надежды.
Рассказывая, он испытывал невольное смущение и волнение, так как все время неотступно думал о своем нынешнем положении и о многом другом, чего не мог высказать.
Добрый Экхоф отвечал ему так: не стоит падать духом, в трех милях отсюда, в Айзенахе, стоит труппа Барцанти, куда его обязательно примут. Следует приобрести у них небольшую театральную практику и затем вернуться в Готу, где к тому времени, возможно, сложатся лучшие обстоятельства и ему легче будет поступить в здешнюю труппу, имея некоторый театральный опыт. Сделать это будет совсем нетрудно, а путь из Готы в Айзенах по мощеной дороге станет ему легкой прогулкой.
После этих слов Экхофа замысел Райзера наняться подвозчиком камней исчез, как его и не бывало, ибо он снова увидел совсем вблизи цель своих давнишних стремлений. Все сомнения улетучились сами собой, так как путь из Готы в Айзенах представился ему прогулкой, избавлявшей от неловкости в отношении хозяина: работая актером в Айзенахе, будет легче отдать ему долг за постой, чем выкраивая деньги из заработка поденщика.
День был уже в разгаре, и Райзер, выйдя из дома Экхофа, как был, не теряя ни минуты, сразу направился в Айзенах. И действительно, этот путь показался ему легкой прогулкой, ибо все угасшие было надежды вновь расцвели в его душе, составив живую и бодрящую противоположность мрачным мыслям, с коими он еще утром собирался наняться в поденщики.
Он вообразил, как на другой день с приятными новостями возвращается в Готу и рассказывает их хозяину. От всего этого сердце его вновь открылось навстречу красотам природы, романтический вид межгорных долин дарил глубокое наслаждение; когда же впереди показались башни древнего Вартбурга, о котором он слышал еще в детстве, душа его обняла всю округу, наполнив ее теплом и уютом, сделав еще прекрасней, а сам он словно воспарил на крыльях воображения, и все его прежние мечты стали сбываться одна за другой.
Теперь, когда он за несколько часов добрался из Готы в Айзенах, о чем еще утром и думать не думал, ему стало казаться, что он может легко перенестись куда угодно.
Сюртук и вещи, которые он обычно носил с собой, остались дома, он шел по дороге в Айзенах в лучшем своем костюме, со шпагой на поясе, в том же виде, как бывал у Экхофа и Райхарда. По случайности у него в кармане застрял листок с его стихотворением и латинская афиша с его именем, а Гомер и узелок белья вместе с сюртуком лежали дома.
Город сразу показался ему веселым и праздничным, люди – радостными, и, с добрыми предчувствиями войдя в гостиницу, где решил переночевать, он, едва опустившись на скамью, спросил, не дают ли сегодня вечером какой-нибудь спектакль.
Ответ прозвучал словно удар грома: не далее как сегодня утром театр Барцанти отбыл в Мюльхаузен! Не иначе как злая судьба гналась за ним по пятам, вознамерившись лишить всех надежд.
К тому же и на сей раз несчастье его было не выдуманным, а самым что ни на есть настоящим: у него оставалась последняя надежда добыть себе пропитание и расплатиться с долгами в Готе – на труппу Барцанти, и надо же было случиться, что в самый день его прихода в Айзенах она перебралась в другой город.
Состояние Райзера граничило с отчаянием, из-за этого ему впервые в жизни удалось воспарить над судьбой и погрузиться в какое-то забвение самого себя, придавшее ему вид бодрый и веселый. Он почувствовал, что столь внезапный и коварный удар судьбы теперь освободил его от всех уз и сделал презренным и отверженным существом, не стоящим ни малейшего внимания.
Так как за весь день во рту у него не было ни крошки, он заказал себе пиво с ломтем хлеба, а заодно постель, где и забылся глубоким сном, нимало не озабоченный своим будущим и не тревожимый ни единой мыслью ни о будущем, ни о своей судьбе, ибо всем его упованиям пришел теперь конец.