– Да вообще не празднуют. Ну, может быть, готовят индейку или что-то в этом духе для тех, кто празднует.
– Это что за школа?
Когда она назвала школу – искривив в полунасмешке рот, я был поражен. В Институт Монт-Хефели – швейцарскую школу, которая, по словам Энди, и аккредитацию-то с трудом получила – попадали только самые тупые и чокнутые девчонки.
– Ты в Монт-Хефели? Правда? А я-то думал, что там одни… – слово “психические” тут было явно неуместным – крутые.
– Ну. Тетя Маргарет уверяет, что я привыкну. – Она забавлялась с лягушкой-оригами, сидевшей на тумбочке, пыталась, чтоб та попрыгала, но лягушка была скрюченная и валилась набок. – А виды там – как горы на коробке “Каран д'Аш”. Снежные вершины, цветущие луга, все такое. А в остальном там как в унылом европейском ужастике, где по большей части ничего не происходит.
– Но, – мне все казалось, будто я что-то упускаю или, может, толком не проснулся. Я знал только одного человека, который учился в Монт-Хефели – сестру Джеймса Вильерса, Доррит Вильерс, и говорили, что она туда попала, потому что пырнула своего парня ножом.
– Да, там странновато, – говорила она, окинув комнату скучающим взглядом. – Школа для шизиков. Но с моей-то травмой головы я вообще мало куда могу попасть. У них там клиника при школе, – прибавила она, дернув плечом. – Врачи в штате. Все куда серьезнее, чем кажется. Ну, после того как мне тогда по голове попало, у меня, конечно, есть проблемы, но я ж не дурочка, не клептоманка.
– Да, но… – я все пытался выбросить из головы эту фразу про ужастик, – в Швейцарии? Это ж круто.
– Ну, как скажешь.
– Одна моя знакомая девчонка, Лалли Фолке, училась в Ле Рози. Рассказывала, что их там каждое утро поили шоколадом.
– Ну, тут даже джема к тосту не дождешься. – На черном пальто белела ее веснушчатая рука. – Его выдают только девочкам с пищевыми расстройствами. Если хочешь сахара к чаю, воруешь пакетики из комнаты медсестер.
– Эээ… – Хуже и хуже. – А ты знаешь такую девчонку – Доррит Вильерс?
– Нет. Она была там, но потом ее еще куда-то определили. Насколько я помню, она кому-то пыталась расцарапать лицо. Им пришлось на время посадить ее под замок.
– Чего?
– Ну, у них это по-другому называется, – сказала она, потерев нос. – Такое здание, как деревенский домик, они его зовут Ла Гранж – ну, там, румяные молочницы и псевдофермерский стиль. Но там посимпатичнее, чем в дортуарах. Только на дверях сигнализация и ходят врачи с охранниками.
– Ого, ничего… – Я вспомнил Доррит Вильерс – пушистые золотые волосы, пустые голубые глаза, словно у отмороженного рождественского ангела с елки – и не знал, что и сказать.
– Вот туда сажают по-настоящему чокнутых девчонок. В Ла Гранж. А я в Бессоне, с франкоговорящими девочками. Предполагалось, что так я быстрее выучу французский, но на деле со мной просто никто не разговаривает.
– Скажи ей, что тебе там не нравится! Тетке своей!
Она поморщилась.
– Я говорила. Но она тогда заводит про то, во сколько ей это все обошлось. Или говорит, что я ее обижаю. Ну, да ладно, – натянуто добавила она, оглядываясь через плечо, в голосе слышалось – мне пора.
– Угу, – наконец сказал я после дурманного молчания.
Каждый день, каждую ночь горячка моя была расцвечена ее присутствием в доме, счастье то и дело взмывало во мне приливами энергии от одного звука ее голоса в коридоре, от ее шагов: мы соорудим палатку из одеял, она будет ждать меня на катке, ослепительный гул восторга при мысли о том, сколько мы с ней всего вместе сделаем, когда я поправлюсь – но на самом деле мы как будто и впрямь делали что-то вместе, например, низали ожерелье из радужных карамелек под доносившиеся из радиоприемника песни “Белль и Себастьяна”, а потом, позже бродили вместе по несуществующей галерее с игровыми автоматами на Вашингтон-сквер.
Я заметил, что Хоби тихонько ждет в коридоре.
– Ты уж прости, – сказал он, взглянув на часы, – не хочу тебя торопить, но…
– Конечно, – ответила она. А мне сказала:
– Ну, тогда пока. Желаю тебе поправиться.
– Постой!
– Что? – спросила она полуобернувшись.
– Ты ведь на Рождество приедешь, да?
– Не-a. Поеду к тетке Маргарет.
– А когда приедешь тогда?
– Ну, – она дернула плечом, – не знаю. Может, на весенние каникулы.
– Пипс, – сказал Хоби, хотя, конечно, обращался он ко мне, а не к ней.
– Иду, – ответила она, откинув волосы с лица.
Я ждал, пока хлопнет входная дверь. Потом вылез из кровати, отодвинул занавеску. Смотрел сквозь запыленное стекло, как они вместе спускаются по ступенькам – Пиппа в шапке и розовом шарфе нагоняет огромную, безупречно одетую фигуру Хоби.
Они уже завернули за угол, а я еще какое-то время стоял и смотрел на пустую улицу. Потом, чувствуя себя слабым, всеми брошенным, я потащился к ней в спальню и – будучи не в силах удержаться – приоткрыл на щелочку дверь.
Там все было по-старому, как и два года назад, только еще более пусто. Плакаты “Волшебник из страны Оз” и “Спасем Тибет!”. Инвалидное кресло исчезло. Подоконники завалены белыми голышами ледяного града. Но запах был ее, комната еще жила, еще теплилась ею, и я стоял, вбирая ее атмосферу до тех пор, пока не почувствовал, что расплываюсь в счастливой улыбке только потому, что стою тут вместе с ее томиками сказок, с флакончиками ее духов, с переливчатым подносом ее заколок и набором валентинок: бумажное кружево, купидоны и коломбины, прижимают к груди букеты роз эдвардианские кавалеры. Тихо-тихо, на цыпочках, хоть я и был босиком, я прокрался к фотографиям в серебряных рамочках, стоявшим у нее на трюмо – Велти с Космо, Велти с Пиппой, Пиппа с матерью (те же волосы, те же глаза) и с ними Хоби – постройнее, помоложе…
В комнате раздалось негромкое ворчание. Я виновато обернулся – кто-то идет? Нет, это Попчик, хлопково-белый после купания, примостился в подушках на ее незастеленной кровати и всхрапывал с блаженным, слюнявым, урчащим звуком. И хоть было в этом что-то жалкое – в том, чтобы утешаться оставленными ею вещами, так щенок зарывается в старое пальто, – я заполз к ней под одеяла и угнездился рядом с псом, глупо улыбаясь от того, как пахнет ее стеганое покрывало и как шелково оно льнет к моей щеке.
6
– Так, так, – сказал мистер Брайсгердл, пожав руки нам с Хоби. – Теодор, не могу не отметить: до чего ты стал похож на маму. Видела бы она тебя сейчас.
Я очень старался не отводить глаза и не краснеть в ответ. На самом деле, хоть мне и достались мамины прямые волосы и что-то от ее темно-светлой контрастности, я куда сильнее походил на отца, походил так сильно, что каждый разговорчивый прохожий, каждая официантка в кофейне обязательно проходились по этому поводу – меня-то это как раз не радовало, еще бы – быть похожим на родителя, которого на дух не переносишь, но видеть в зеркале юную версию его насупленного, разбитого по пьяни лица теперь, после его смерти, было даже грустно.