– Да, вернулся вот. Выглядите вы чудесно, – послушно прибавил я, хоть это было и неправдой.
– А ты-то! – Она накрыла мои руки своими. – Какой вырос красавец! Я сражена наповал!
Она выглядела сразу и старше, и моложе, чем мне помнилось: очень бледная, никакой помады, в уголках глаз залегли морщинки, а кожа по-прежнему белая, гладкая. Ее серебристо-светлые волосы (они всегда были такими серебристыми или она поседела?) неприбранными прядями спадали на плечи, на носу у нее сидели очки-половинки, а одета она была в атласный стеганый жакет, заколотый огромной бриллиантовой брошью-снежинкой.
– А я-то, видишь, сижу в постели с вышиванием, будто старуха – моряцкая вдова, – она указала на лежавшую у нее на коленях незаконченную вышивку.
На брошенной в ногах палевой кашемировой накидке спали две крошечные собачки, два йоркширских терьера, – самый маленький, заметив меня, подскочил и яростно загавкал.
Я натянуто улыбался, пока она их унимала – вторая собака тоже подняла лай, – заоглядывался по сторонам. Кровать была новая – огромная, изголовье с тканевой обивкой, но тут у нее, оказывается, скопилась и куча интересных старых вещичек, на которые я в детстве и внимания бы не обратил. То было Саргассово море квартиры, куда стекались изгнанные из тщательно обставленных парадных комнат предметы: разномастные журнальные столики, восточные безделушки, внушительный набор настольных серебряных колокольчиков. Ломберный столик красного дерева с моего места явно тянул на Дункана Файфа, а на нем (промеж дешевых пепельниц “клуазоне” и бесчисленных подставочек) сидело чучело кардинала: побитое молью, хрупкое, с выцветшими в ржавчину перышками, голова свернута набок, глазки – пыльные черные капельки ужаса.
– Динь-Дон, шшш, тихо, тихо, ну невыносимо же. Это Динь-Дон, – сказала миссис Барбур, подхватывая сопротивляющегося пса на руки, – он проказник, правда ведь, мой сладкий, ни минуты покоя, а с розовой ленточкой у нас Клементина. Платт, – позвала она, перекрикивая лай, – Платт, забери его, пожалуйста, на кухню. Когда гости, с ним сладу нет, – пояснила она, – надо бы инструктора пригласить, конечно…
Пока миссис Барбур скатывала свою вышивку, укладывала ее в овальный короб с вделанной в крышку резной костяной пластиной, я уселся в кресло возле кровати. Потертая обивка, знакомая строгая полосочка – из гостиной кресло сослали в спальню, именно в нем ждала меня мама, когда много лет назад пришла забирать меня после ночевки у Энди. Я провел по обивке пальцем. И вмиг увидел, как мама вскакивает, говорит мне привет, в тот день она была в ярко-зеленом бушлате, достаточно модном, чтоб ее останавливали на улицах и спрашивали, где она такой купила, и все-таки смотревшемся совершенно не к месту у Барбуров.
– Тео, – сказала миссис Барбур, – хочешь чего-нибудь? Чаю? Чего покрепче?
– Нет, спасибо.
Она похлопала по парчовому покрывалу.
– Поди-ка, сядь рядышком. Пожалуйста. Хочу на тебя посмотреть.
– Я…
От ее тона, и официального, и сердечного, на меня нахлынула глубокая печаль, и когда мы глянули друг на друга, казалось, в ту же секунду все прошлое перетасовалось перед нами, заострилось, стало стеклянно-ясным, свилось в тишину дождливого весеннего вечера, темноту кресел в передней, легкость ее руки на моем затылке.
– Я так рада, что ты к нам зашел.
– Миссис Барбур, – сказал я, перебираясь на кровать, присаживаясь аккуратно, полубоком, – господи, я поверить не могу. Я только что узнал. Мне так жаль.
Она сжала губы, словно ребенок, который изо всех сил пытается не расплакаться.
– Да, – ответила она, – что ж. – И между нами повисла ужасная и словно бы несокрушимая тишина.
– Мне очень жаль, – повторил я с большим чувством и понял, до чего же это убого вышло, можно подумать, если скажу погромче, острота моего горя станет приметнее.
Она жалко заморгала. Я, не зная, как поступить, накрыл ее руку своей, и так мы с ней просидели до неуютного долго.
Наконец она нарушила молчание:
– Ну ладно. – Она решительно смахнула слезинку с ресниц, пока я лихорадочно подыскивал тему для разговора. – Он как раз о тебе вспоминал дня за три до смерти. Он собирался жениться. На японке.
– Да ладно. Правда? – было грустно, но от улыбки я не сумел удержаться: Энди выбрал вторым языком японский как раз потому, что западал на фансервисных мико и шлюховатых анимэшных девочек в матросках. – На японке из Японии?
– Именно. Крошечное такое существо с писклявым голоском и записной книжкой в виде чучелка. Да, мы с ней познакомились, – сказала она, приподняв бровь, – пили чай с сэндвичами у “Пьера”, Энди переводил. Она, конечно, была на похоронах, эта девочка – ее зовут Мияко, – вот так. Другая культура, конечно, и все такое прочее, но вот уж правду говорят, что японцы очень сдержанные.
Маленькая Клементина всползла миссис Барбур на шею и свернулась там, как меховой воротник.
– Знаешь, я подумываю третью завести, – сказала она, поглаживая собаку. – Что скажешь?
– Не знаю, – растерявшись, ответил я.
Так это было не похоже на миссис Барбур – спрашивать у кого-нибудь совета хоть по какому вопросу, а уж у меня – тем более.
– Признаюсь, эта парочка стала мне большим утешением. Через неделю после похорон моя старая подруга, Мария Мерседес де ла Перейра, вдруг приносит их мне – двух щенков в корзинке с ленточками, я поначалу засомневалась, но теперь понимаю, что в жизни не получала более уместного подарка. Мы собак никогда не держали, из-за Энди. Он был страшным аллергиком. Ну, ты помнишь.
– Помню.
Вернулся Платт, по-прежнему в этом своем егерском пиджаке, с огромными отвисшими карманами – как раз для подстреленных птиц да пустых гильз. Пододвинул к нам стул.
– Ну что, мам, – сказал он, прикусывая нижнюю губу.
– Ну что, Платиновый, – натянутое молчание. – Как на работе? Все удачно?
– Да, отлично, – он закивал, будто сам себя в этом пытался убедить. – Да. Дел по горло.
– Рада слышать.
– Книжки новые. Одна про Венский конгресс.
– Еще одна? – она обернулась ко мне. – А что у тебя, Тео?
– Простите?
Я разглядывал костяную пластинку (с китобойным судном), врезанную в крышку ее корзинки для рукоделия и думал про беднягу Энди: черная вода, соль в горле, тошнота, судороги. Весь ужас и жестокость смерти в самой ненавистной ему стихии. Проблема, по сути, заключается в том, что я не выношу яхт.
– Расскажи-ка, чем ты сейчас занимаешься?
– Ээ, торгую антиквариатом. В основном американской мебелью.
– Правда? – она засияла от восторга. – До чего же прекрасно!
– Да, в Виллидж. Я управляющий в магазине и еще занимаюсь продажами. Мой деловой партнер, – мне еще было в новинку так называть его, – мой деловой партнер, Джеймс Хобарт, он работает по дереву, занимается реставрацией. Вы загляните к нам как-нибудь.