– Вы с Китси в гости идете сегодня? – спросила миссис Барбур, которая так и листала восторженно принесенный мной каталог. – К Форресту Лонгстриту?
– К нему.
– Он был в вашем с Энди классе, верно?
– Да, был.
– Не из тех ли мальчишек, которые так ужасно с вами обращались?
– Ну, – от эйфории я расщедрился, – да нет, не то чтобы. – У придурковатого тугодума Форреста (“Сэр, а деревья – это тоже растения?”) никогда ума не хватало, чтоб более-менее постоянно или изобретательно издеваться надо мной с Энди. – Но, да, вы правы, он был в той компании, ну, помните, – с Темплом, Тарпом, Кавана и Шеффернаном.
– Да. Темпл. Уж его я помню. И мальчишку Кейбла.
– Да? – слегка удивившись, спросил я.
– Вот он-то точно пошел по плохой дорожке, – сказала она, не отрывая глаз от каталога. – Понабрал долгов… ни на одной работе надолго не задерживался, и, я слышала, с законом у него проблемы были. Подделал какие-то чеки, мать его, похоже, с трудом людей уломала, чтоб на него в суд не подали. А Вин Темпл, – добавила она, поднимая взгляд от каталога – я и не успел объяснить, что Кейбл к этой агрессивной шпане отношения не имел. – Это он тогда в душевой ударил Энди головой об стену.
– Да, это он был.
Я-то про душевые больше помнил не то, как Энди заработал сотрясение, приложившись головой о плитку, а то, как меня скрутили Шеффернан и Кавана, пытаясь засунуть мне в задницу баллончик с дезодорантом.
Миссис Барбур, основательно укутанная в накидку, на коленях – теплая шаль, будто едет в санях на рождественский праздник, снова принялась листать каталог.
– А знаешь, что сказал этот Темпл?
– Что, простите?
– Темпл. – Она глядела в книгу, голос у нее был бодрый, будто она болтает с незнакомцем на коктейльной вечеринке. – Что он сказал в свое оправдание. Когда его спросили, почему он так ударил Энди, что тот сознание потерял.
– Нет, не знаю.
– Он сказал: “Потому что этот придурок меня бесит”. А теперь, говорят, он адвокат, надеюсь, в зале суда он со своими эмоциями получше справляется.
– Вин из них был еще не самый плохой, – сказал я после вялой паузы. – Куда ему. А вот Кавана с Шеффернаном…
– Мать даже не слушала. Строчила эсэмэски. Какой-то там важный клиент.
Я разглядывал манжеты. После работы я специально переоделся – уж если годы под опиатами меня чему и научили (не говоря уже о тех годах, пока я мошенничал с антиквариатом), так это тому, что накрахмаленные рубашки и свежевычищенные костюмы очень-очень неплохо прикрывают кучу грехов, – но от морфов я слегка захмелел, потерял бдительность, пока кружил по спальне, одеваясь, подпевая Эллиотту Смиту… сооооолнце… мне спать не дает… и теперь заметил, что одна манжета застегнута неправильно. Кроме того, даже запонки-узелки оказались непарными: одна – фиолетовая, другая – синяя.
– Мы могли в суд подать, – рассеянно заметила миссис Барбур. – Не знаю даже, почему не стали судиться. Ченс сказал, что тогда Энди в школе придется еще хуже.
– Ну… – Сейчас я никак не мог незаметно перезастегнуть манжету. Придется уж подождать, пока не сядем в такси. – В той истории с душевыми на самом деле Шеффернан виноват был.
– Да, Энди так и сказал, и Темпл тоже, но сам тот удар, сотрясение, не было сомнений, чьих это…
– Шеффернан был малый подлый. Он толкнул Энди прямо в Темпла, а когда началась драка, они с Кавана и остальными парнями уже стояли в другом конце раздевалки и ржали до слез.
– Ну, про это я ничего не знаю, но Дэвид, – так звали Шеффернана, – он ведь был не такой, как другие, всегда такой милый, вежливый, у нас часто бывал, часто приглашал к себе Энди. Помнишь ведь, как оно было с другими детьми, с днями рождения…
– Да, но у Шеффернана на Энди всегда был зуб. Потому что мать Шеффернана ему Энди чуть ли в глотку не заталкивала. Заставляла его звать Энди к себе, заставляла приходить сюда.
Миссис Барбур вздохнула, отставила чашку. Чай был жасминовый, это я и со своего места чуял.
– Ну, видит бог, ты Энди лучше моего знал, – вдруг сказала она, поплотнее запахивая расшитый ворот накидки. – Я никогда не понимала, какой он на самом деле, а ведь он в каком-то смысле был самым любимым моим ребенком. Жаль, что я вечно пыталась его переделать. У тебя-то, конечно, получалось принять его таким, каким он был, лучше, чем это выходило у его отца, у меня или, что уж там, у его брата. Смотри-ка, – продолжила она тем же тоном, нарушив ощутимо прохладную тишину. Она все шуршала страницами каталога, – святой Петр. Не пускает детей к Христу.
Я послушно встал, обошел кровать. Я знал эту работу, в Моргановском музее то была одна из самых мощных, грозовых гравюр сухой иглой, “Лист в сто гульденов”, так ее звали: по легенде такую цену пришлось заплатить самому Рембрандту, чтоб выкупить ее обратно.
– Он такой дотошный, Рембрандт. Даже когда пишет на религиозные темы – кажется, что все святые спустились с небес, чтоб ему попозировать. Вот два святых Петра, – она указала на висевший у нее на стене рисунок пером, – две совершенно разные работы, между ними столько лет, а он – один и тот же, до самой крошечки, выстрой их всех в ряд – и святого Петра легко выцепишь, правда? Голова эта лысеющая. Лицо – честное, добропорядочное. Праведность на нем так и выписана, и при этом – всегда червоточинка тревоги, беспокойства. Легонький штришок предателя.
Она глядела в каталог, а я – на фото Энди с отцом, стоявшее на прикроватном столике в серебряной рамке. Снимок был сделан обычной “мыльницей”, но никакому голландскому мастеру не удалось бы выстроить композицию так, чтоб еще сильнее передать ощущение надвигающейся беды, скоротечности и гибельности. Энди и мистер Барбур сняты на темном фоне, в рожках на стенах оплывают свечи, мистер Барбур опирается на модель корабля. Положи он руку на череп, и то не вышло бы более леденящей, более аллегоричной картины. Наверху, вместо песочных часов, которые так любили включать в ванитас голландские живописцы, – резкий, чуть зловещий циферблат с римскими цифрами. Черные стрелки: без пяти двенадцать. Время на исходе.
– Мам, – вошел Платт, увидев меня, так и замер.
– Стучать совсем необязательно, милый, – сказала миссис Барбур, не отрываясь от каталога, – я всегда тебе рада.
– Я… – Платт таращился на меня. – Китси, – он, похоже, здорово разволновался. Засунул руки в растянутые гармошкой карманы своей “охотничьей” куртки. – Она задерживается.
Миссис Барбур вздрогнула.
– Ох, – сказала она.
Они с Платтом обменялись взглядами, казалось, будто проскочила между ними какая-то недосказанность.
– Задерживается? – весело вмешался я, глядя то на него, то на нее. – И где?
Ответа не последовало. Платт, уставившись на мать, открыл было рот и снова его закрыл. Почти не смешавшись, миссис Барбур отложила книгу и сказала, не глядя на меня: