Шорох рядом.
– Поттер? – спросил Борис. – Не спишь?
– Можешь мне кое-что сказать? – спросил я. – Какая луна в Индонезии?
– Это ты о чем вообще?
– Ну или, не знаю там, в России? Такая же, как здесь?
Он легонько постучал мне по виску костяшками пальцев – я уже знал, что этот его жест означает “придурок”.
– Да везде одна и та же, – ответил он, зевнув, упершись в покрывало тощей рукой в браслетах. – А что?
– Да так, – ответил я и после напряженной паузы спросил: – Ты слышал?
Хлопнула дверь.
– Что это? – спросил я, повернувшись к нему лицом.
Мы поглядели друг на друга, прислушались. Внизу раздались голоса – смех, люди топочут по дому, вдруг грохот, как будто что-то опрокинули.
– Это твой отец? – спросил я, привстав – и тут услышал женский голос, пронзительный, пьяный.
Борис тоже сел – в падавшем из окна свете он казался тщедушным, болезненно-бледным. Казалось, будто внизу двигают мебель и швыряются вещами.
– Что они говорят? – прошептал я.
Борис прислушался. Я видел все жилки и впадинки у него на шее.
– Чушь всякую, – ответил он. – Напились.
Мы оба вслушивались – Борис куда внимательнее моего.
– А кто это там с ним? – спросил я.
– Какая-то шлюха, – он послушал еще минутку – лоб нахмурен, профиль резко вырисовывается в лунном свете – и снова улегся. – Две шлюхи.
Я перекатился на другой бок и поглядел на экран айпода. 3.17 ночи.
– Мать твою, – простонал Борис, почесывая живот. – Когда ж они заткнутся?
– Пить охота, – сказал я после неловкого молчания.
Он фыркнул:
– Ха! Поверь мне, сейчас туда ходить не надо.
– Что они делают? – спросил я.
Одна из женщин вдруг закричала – то ли от радости, то ли от ужаса – было не разобрать.
Мы лежали, одеревенев, пялились в потолок, слушали зловещий грохот и перестуки.
– Они украинки? – спросил я, помолчав немного.
Хоть я не понимал ни слова, но уже провел с Борисом достаточно времени, чтоб суметь отличить украинские интонации от русских.
– Пять с плюсом, Поттер. – Чуть позже: – Прикури-ка мне сигарету.
Мы передавали сигарету друг другу в темноте, наконец где-то еще хлопнула дверь, и голоса стихли. Борис выдохнул последний дымный парок и, перекатившись на бок, загасил сигарету в забитой до краев пепельнице.
– Спокойной ночи, – прошептал он.
– Спокойной ночи.
Она уснула практически мгновенно – было слышно по тому, как он задышал, но я долго не мог заснуть, от сигареты в горле у меня першило, а голова кружилась. Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где по ночам орут пьяные иностранцы, а я хожу в грязной одежде и никто меня не любит? Рядом храпел ничего не подозревавший Борис. Уже под утро, когда я наконец уснул, мне приснилась мама: она сидела напротив меня в электричке метро – на “шестерке”, слегка покачиваясь, лицо у нее в дрожащем искусственном свете было спокойное.
Ты что здесь делаешь? – спросила она. – Домой! Живо! Буду ждать тебя там. Только голос был не совсем ее, и когда я присмотрелся, то увидел, что это вовсе не она, а кто-то, кто просто притворился ею. И я, дрожа, хватая ртом воздух, проснулся.
16
Отец Бориса был фигурой загадочной. Борис объяснял это так: он постоянно торчал на месте, где велись работы, на своей шахте, в какой-нибудь глуши, и вместе с бригадой мог сидеть там неделями.
– Не моется, – сухо сказал Борис. – Не просыхает.
Его раздолбанный коротковолновый радиоприемник стоял на кухне (“Еще с брежневских времен, – сказал Борис, – ни за что не выбросит”), русскоязычные газеты и выпуски “Ю-Эс-Эй Тудей”, на которые я иногда натыкался, тоже были его. Однажды я зашел в одну из ванных комнат в Борисовом доме (где было довольно-таки омерзительно – никаких тебе занавесок в ванной и сидений на туалетах, а в ванне росла какая-то черная дрянь) и до ужаса испугался мокрого и вонючего костюма его отца, который покойником болтался на душевом карнизе – бесформенный, весь в зацепках, сшитый из комковатой коричневой шерсти цвета вывороченных корней, – с него так и лило на пол, будто от какого-то влажно дышащего голема из Старого Света или как с попавшей в полицейскую сеть одежды утопленника.
– Ты чего? – спросил Борис, когда я оттуда вышел.
– Твой отец сам костюмы стирает? – спросил я. – Прямо в раковине?
Подпиравший дверной косяк Борис закусил заусенец на большом пальце, уклончиво дернул плечами.
– Шутишь, что ли? – спросил я, а затем, потому что он все глядел на меня, добавил: – Что? В России нет химчисток?
– У него куча всяких цацек и крутых вещей, – прорычал Борис, не выпуская пальца изо рта. – Часы “Ролекс”, ботинки “Феррагамо”. Может стирать костюмы, как ему вздумается.
– Ясно, – ответил я и сменил тему. Прошло еще несколько недель, и я думать забыл о Борисовом отце. Но однажды Борис, опоздав к началу урока, проскользнул на английский с бордовым синяком под глазом.
– А, получил в мяч лицом, – бодро ответил он, когда миссис Спир (“Спирсецкая”, как он ее звал) с подозрением спросила, что с ним случилось.
Я знал, что он врет. Пока мы вяло обсуждали Ральфа Уолдо Эмерсона, я косился на соседний ряд и раздумывал, когда это Борис успел обзавестись фингалом после того, как я вчера от него ушел, чтобы выгулять Поппера – Ксандра так часто оставляла его во дворе на привязи, что я вроде как чувствовал себя за него в ответе.
– Что натворил? – спросил я, нагнав его после урока.
– А?
– Откуда синяк?
Он подмигнул мне.
– Ой, ладно тебе, – сказал он, толкнув меня плечом.
– Ну откуда? Напился?
– Отец приходил, – сказал он и, когда я ничего не ответил, добавил: – Ну а что еще, Поттер? Ты как думал?
– Господи, но за что?
Он пожал плечами.
– Хорошо, что ты ушел, – сказал он, потирая здоровый глаз. – Не ждал, что он заявится. Спал на диване внизу. Сначала подумал, что это ты.
– Что случилось?
– Ах, – сказал Борис, шумно выдохнув – чувствовалось, что на пути в школу он покурил. – Увидел пивные бутылки на полу.
– Он тебя ударил, потому что ты пил?
– Потому что в говно был, вот почему. Пьяный, как бревно, похоже, он даже не понимал, что меня бьет. Утром увидел мое лицо – плакал, извинялся. Да и вообще, его теперь долго не будет.
– Почему?
– Сказал, что там дел много. Три недели его не будет. Недалеко от шахты, знаешь, есть государственный бордель.