Макс нахмурился.
– Я думал, между вами могло бы уже все кончиться. – Я промолчала. – Говорят, он не теряется. Ходок.
– Макс, – спокойно сказала я. – Давай о деле.
– Расскажи о его повести.
Я рассказала ему об энтузиазме в издательстве, об упоминании в газете, что с книгой спешат к Остеновской премии, о слухах, что обложку будет делать Дэвид Хокни.
– Ты так и не сказала мне, о чем повесть.
Я хотела похвал сверху не меньше, чем он. Но еще больше хотела уколоть его за оскорбительные слова о Томе.
– Я не знаю более грустной книги. После атомной войны цивилизация регрессировала до дикарства, отец с дочерью идут с запада страны в Лондон искать мать девочки и не находят ее; заражаются бубонной чумой и умирают. Трогательно и прекрасно.
Он смотрел на меня не мигая.
– Насколько я помню – именно то, что Наттинг не переносит. А, кстати. Они с Таппом имеют тебе что-то сообщить. С тобой не связывались?
– Нет. Макс, но мы же условились не вмешиваться в работу писателей.
– А чем ты так довольна?
– Он чудесный писатель. Это очень радует.
Я чуть не добавила, что мы любим друг друга. Но мы с Томом были скрытными. В духе времени мы не намеревались представить друг друга нашим родителям. Мы объявили о своих чувствах под небом на гальке где-то между Брайтоном и Хоувом, все было ясно и просто.
За эту короткую встречу с Максом я успела почувствовать какую-то перемену или сдвиг. В ту ночь перед Рождеством он утратил часть силы или власти вместе с достоинством; я чувствовала, что он это сознает и понимает, что мне это понятно. Я не могла удержаться от некоторой дерзости в тоне, а он не мог совладать с собой и в разговоре был то жалок, то не в меру агрессивен. Я хотела спросить о его суженой, медичке, от которой он отказался ради меня. Приняла она его обратно или решила на нем не задерживаться? При любом раскладе это было унизительно, и мне, даже в моем приподнятом настроении, хватило ума воздержаться от вопроса.
Наступило молчание. Макс отказался от темных костюмов – я заметила это еще несколько дней назад, в столовой, издали – и вернулся к щетинистому твиду с отвратным приложением в виде вязаного горчичного галстука на клетчатой рубашке. По моим наблюдениям, никто, никакая женщина не корректировала его вкус. Макс смотрел на свои руки, лежавшие кверху ладонями на столе. Он глубоко вздохнул, с присвистом втянув воздух ноздрями.
– Вот что я знаю. У нас десять проектов, включая Хейли. Уважаемые журналисты и профессора. Фамилий не знаю, но имею представление об их будущих книгах. Одна – о том, как британские и американские биологи осуществляют «зеленую революцию» в рисоводческих странах третьего мира, другая – биография Тома Пейна, потом – исследование, первое на эту тему, о лагере в Восточном Берлине, Особом лагере номер три, где Советы после войны уничтожали, наряду с нацистами, социал-демократов и детей, а теперь восточные немцы расширили его и содержат там диссидентов и других, кого им заблагорассудится, подвергая заключенных психологическим пыткам. Будет книга о политических катастрофах в постколониальной Африке, новый перевод стихотворений Ахматовой и обзор европейских утопий семнадцатого века. Будет монография о Троцком как главнокомандующем Красной Армии и еще две, не помню о чем.
Наконец, он оторвал взгляд от своих ладоней и посмотрел на меня светлыми недобрыми глазами.
– И как же, на х… твой Хейли с его говенненькой фантазией об издыхающем мире вписывается в картину, которая нас интересует?
Я никогда не слышала, чтобы он матерился, и вздрогнула, словно мне что-то швырнули в лицо. Мне никогда не нравились «Болота», но теперь понравились. Обычно я ждала, когда меня отпустят. А сейчас встала, задвинула стул под стол и направилась к выходу. Я бы бросила ему что-нибудь ядовитое на прощание, но в голову ничего не пришло. Уже у двери я оглянулась: он сидел за столом в вершине своей треугольной комнатки с выражением печали и боли на лице – странной гримасой, похожей на маску. Он сказал тихим голосом:
– Сирина, пожалуйста, не уходи.
Я чувствовала, что назревает еще одна противная сцена. Надо было убираться. Я быстро пошла по коридору и, когда он меня окликнул, ускорила шаг – бежала не только от его сумбурных эмоций, но и от беспричинных укоров совести. Еще не добравшись до своего стола внизу после спуска на скрипучем лифте, я напомнила себе, что принадлежу другому, что я любима, и никакие слова Макса меня не тронут, я ему ничего не должна.
А через несколько минут очень кстати погрузилась в атмосферу унылой виноватости, царившую в кабинете Чаза Маунта, и начала перепроверять даты и факты в пессимистической докладной записке, которую референту предстояло отправить наверх по инстанциям. «Заметки о последних неудачах». До конца дня я и не вспомнила о Максе.
И очень хорошо – потому что это была пятница, а завтра днем мы с Томом должны были увидеться в пабе в Сохо. Он ехал на встречу с Иэном Гамильтоном в пабе «Геркулесовы Столпы» на Грик-стрит. Журнал готовился к выходу в апреле, в основном на деньги налогоплательщиков – от Совета по искусствам, а не из секретных ассигнований. Уже началась воркотня в прессе насчет предполагаемой цены в семьдесят пять пенсов за то, «что и так уже нами оплачено», как выразилась одна газета. Редактор попросил небольших изменений в рассказе о говорящей обезьяне – он, наконец, получил название: «Ее второй роман». Том думал, что он может заинтересоваться монографией о Спенсере или предложить рецензирование. За материалы платить не будут, но Том не сомневался, что это будет самый престижный орган. Мы условились, что я приду туда через час после него, а затем последует, как он сказал, «обед в пабе с упором на картофель фри».
В субботу утром я убралась в комнате, сходила в автоматическую прачечную, выгладила одежду на будущую неделю, вымыла и высушила волосы. Мне не терпелось увидеть Тома, я вышла рано и поднялась из станции «Лестер-сквер» почти на час раньше условленного. Решила: пороюсь в букинистических книгах на Чаринг-кросс-роуд. Но беспокойство одолевало. Я стояла перед полками, не в силах вникнуть в названия, потом перешла в другой магазин – с тем же результатом. Пошла в «Фойлз» со смутным намерением купить в подарок Тому какую-нибудь новую книжку, но не могла сосредоточиться. Мне отчаянно хотелось его видеть. Я повернула на Манет-стрит, которая идет с севера от «Фойлза» и прорезает одно здание, а сразу за ним слева – «Геркулесовы Столпы». Этот короткий туннель – возможно, остатки старого каретного двора – выходит на Грик-стрит. Прямо за углом – окно с толстым деревянным переплетом. Через него я увидела сбоку Тома, искаженного старым стеклом, он сидел совсем близко, подавшись к столу, и разговаривал с кем-то, кого мне не было видно. Я могла подойти и постучать в окно. Но, конечно, не хотела отвлекать его от важного разговора. Глупо, что так рано пришла. Могла еще немного побродить. Или, на худой конец, войти с Грик-стрит через главную дверь. Тогда бы он меня увидел, и мне не пришлось бы наблюдать неприятную сцену. Но я повернула назад и вошла через боковую дверь в крытом проходе.