Мы зовем на помощь, и она приходит в лице моего мужа: он на верхней палубе и заглядывает вниз через люк. Хам и Илия отзываются снизу. Сквозь шум, поднятый козами, бьющимися головами в клеть, мы рассказываем о своей проблеме. Никто не знает, что делать.
— Накиньте ей веревку на шею, — предлагает Мирн, — а потом утяните вниз.
— Ладно, — поддерживает ее Илия.
Кошка явно заскучала. Она подергивает носом и водит желтыми глазами по сторонам. У нее огромные пушистые лапы. Мне требуется собрать волю в кулак, чтобы удержаться и не погладить их. Когда отец вскрикивает во сне, кошка (а это леопард) резко переводит на него взгляд. Но ей, похоже, очень уютно на лестнице, соединяющей палубы, она не показывает желания напасть или вообще хоть как-нибудь сменить позу.
— Может, мне попробовать выманить ее наверх? — говорит Сим.
— Подумай, что станет с птицами, — возражает Хам.
— Лучше уж птицы, чем мы.
— А как же ты? — спрашиваю я.
— Я отскочу.
Мой муж один на один с этой тварью? Нет уж, такого геройства я одобрить не могу. (Я-то знаю, как быстро бегают эти кошки — Сим куда как медленнее.)
Спасение приходит неожиданно. Как и леопард, что вырвался на волю, найдя слабое место в загоне, наружу выскальзывает одна из коз, упорно бодавших створку клети. От створки отлетает доска, и в дыру протискивается самая упрямая коза. Пошатываясь, она бредет по коридору на нетвердых ногах и громко блеет, радуясь свободе. Ее блеяние резко сменяется визгом ужаса, после чего ей наступает конец и повисает тишина.
* * *
Заманить вниз сытую кошку гораздо легче. Сим накидывает веревку не на леопарда, а на останки козы. Он тащит их и сбрасывает на нижнюю палубу. Кошка, не желая расставаться с завтраком, отправляется следом за мясом. Илия заманивает леопарда в клеть, а Хам тут же на скорую руку ее латает. Когда опасность миновала, мы переводим дух и возвращаемся к делам, которые помогают нам убить время.
Для меня такое дело — дети. Девочка бойкая: всегда готова поиграть. Если игрой можно назвать попытки ухватить меня за палец, который я ей подставляю. Когда ей это удается, она расплывается в восторженной улыбке, и в мрачной каюте становится светлее. Но даже когда я убираю палец и ее ручонки хватают пустоту, улыбка девочки разве что чуть-чуть менее радостна.
Мальчик совсем на нее не похож: он задумчивый и угрюмый. (Воистину, сын своего отца, за исключением маленькой детали — Сим ему не отец.) Удивительно видеть такие черты характера в младенце. Я пробую играть с ним в ту же игру, что и с девочкой. Когда он выигрывает, он цепко хватается за палец и не отпускает его, а когда проигрывает — начинает вопить. Выбор небогат — либо давать ему всегда выигрывать, либо не играть вовсе. Мать советует проигрывать ему. Я же прекращаю игру.
Когда я им подставляю груди, они с жадностью начинают сосать.
День за днем происходит все то же чудо: молоко, что появилось у меня в груди, не иссякает. Может, в этом и есть весь смысл чудес — они остаются с тобой навсегда. Иногда мы забываем о них, но они все равно с нами. Насытившись, дети засыпают, а я смотрю в маленькое квадратное окошко и думаю о чудесах. О тех, что уже произошли, и тех, что происходят.
Сначала среди дождя призраками виднелись верхушки деревьев. Это необычный дождь, он идет не по каплям. Ливнем его тоже назвать нельзя. С небес иногда горизонтально, но чаще под углом тянутся нити воды. Горы вдалеке вздымают бело-лиловые вершины к тучам, нависшим над нами, словно перемазанное грязью брюхо гигантской овцы. От водяных нитей, тянущихся с небес, пейзаж становится расплывчатым, нечетким.
Сначала вода была голубой, потом, смешавшись с водами моря, посерела, покрылась белыми барашками волн.
Дождь все лил. Вода скрыла под собой деревья и основания гор. Время от времени мы проплывали мимо обломков заборов, вырванных с корнями деревьев, вздувшихся от газов трупов домашнего скота. Два раза я видела крошечные человеческие фигурки, вцепившиеся в сбитые наспех плоты. Люди махали нам. Но наш корабль неуправляем, и мы могли только смотреть, как они проплывают мимо.
Вода все поднималась и наконец скрыла вершины гор. Я поймала себя на том, что задумалась — пытались ли люди, спасаясь от воды, взобраться на горы, и что они делали, когда к ним подступила вода. Весь мир тогда сжался до нескольких скалистых островков, торчащих над волнами. Не думаю, что люди вели себя благородно. Сомневаюсь, что они совершали самоотверженные поступки. Скорее всего, они поступали гадко, шли на подлости. Мужчины давили и топтали женщин, женщины отбрасывали своих детей. В борьбе за вершину сильные сворачивали шеи слабым. Люди пойдут на что угодно, чтобы спастись, — такими уж мы созданы.
Какая, впрочем, разница. Все кончено.
В каюте постоянно тихо шепчутся, кое-кого волнует, выдержит ли корабль. Я отчего-то не испытываю на этот счет беспокойства. Быть может, я уверовала в этот корабль благодаря моему дикому путешествию на лодке Ульма. Или я свыклась с чудесами. Кто знает, может, после того как мне было явлено одно чудо (я обрела детей), я ожидаю других чудес (лодка не подведет, вода отступит, дети не будут болеть). К тому же за свою жизнь я сталкивалась с вещами и похуже, чем тесная каюта и скрипящая лодка. Впрочем, быть может, я просто занимаюсь самообманом.
Я думаю об Ульме и его молчаливой команде. Естественно, они погибли. Надеюсь, они не очень мучились. Надеюсь, сейчас они с Богом и им хорошо. Я в этом уверена.
Не могу ничего с собой поделать, но мне очень хочется узнать причину происходящего. Я знаю, что скажет отец, могу предугадать объяснения мужа. Ни тот, ни другой ответ не покажется мне убедительным. Думаю, если бы я подошла к каждому на этой лодке и спросила: «Почему Господь так поступил?» — я услышала бы восемь разных мнений.
Но, быть может, тогда я смогла бы найти свой собственный ответ на этот вопрос.
* * *
После того как горы исчезают под водой, дождь начинает слабеть. Теперь он едва моросит, хотя волнение за бортом не стихает.
Нас мотает из стороны в сторону, и остается только гадать, когда же прекратится качка.
Дети спят. Я присаживаюсь на корточки подле отца и вытираю тряпочкой ему лоб. Мать перебирает чечевицу для похлебки.
— Как он? — спрашиваю я.
— Все так же, — пожимает она плечами.
— А Яфет?
Она тихо смеется:
— Яфет жив-здоров. Ему было плохо только первую неделю.
Это новость. Я смотрю на мальчика, вжавшегося в переборку.
— Но он слишком много спит.
— Всяко лучше, чем таскать под дождем корзины с навозом.
Я снова провожу тряпкой по лбу отца:
— Еще скажи, что и он здоров.
Я немедленно жалею о своих словах. Лицо матери пересекает сеть морщин.