— Нет, не скажу. Он болен. Он чуть не убил себя. Старый дурак.
Я вижу, как она переживает, как вытянулось, пожелтело ее лицо. Другая бы рыдала от отчаяния.
Она тихо фыркает и снова принимается за покрытые плесенью овощи, чечевицу и горох.
«Для всех нас, — думаю я, — мать стала на время этого наводнения крепким, надежным якорем». Она готовит еду, заботится о нас. Только теперь я замечаю, как измотало ее наше путешествие. Лицо обрамлено седыми локонами, а глаза непрерывно стреляют по сторонам. Интересно, спросил ли отец ее мнение, перед тем как приступить к строительству лодки? Или он решил, что она безропотно подчинится любому его решению? Он не похож на мужчину, который часто спрашивает мнение жены. А теперь она приглядывает, ухаживает за ним.
Я меняю тему:
— Дождь наконец перестал. Может, скоро вода отступит.
— Ничего не могу сказать, — говорит она как режет.
— Лодка по крайней мере держится.
— И об этом ничего не могу сказать. Послушай меня, девочка. — Она смотрит на меня пристальным взглядом, обычно присущим ему. — Теперь ты мать, поэтому заруби себе на носу: никогда ни на что не надейся. Принимай то, что есть. Будешь надеяться, пожалеешь.
Я не знаю, что ответить.
— Дождь перестал, — продолжает она. — Навсегда ли? Лодка пока держится. А что будет завтра? Потонем мы или нет? Останутся ли в живых мой муж, мои дети или твои малыши? Кончится ли у нас еда? Не знаю. Я никогда ни на что не надеюсь.
Меня поразил яд, с которым она это произнесла.
— Может ведь случиться и что-нибудь хорошее, — возражаю я.
Она рубит воздух ножом:
— Раз может, так и радуйся. Ведь ты не знаешь, когда это хорошее случится снова. Воспринимай счастливые события как подарок судьбы.
У меня аж руки опустились. Она резко поворачивается и снова начинает перебирать чечевицу. Я жду, что она скажет еще что-нибудь, но она молчит, чему я только рада. Минуту назад я узнала, как мать смотрит на жизнь. Ее слова нельзя назвать утешительными. Я иду в свой угол, размышляя о том, что такой подход имеет право на существование, с ним можно жить день за днем.
Сев у окна и запустив пальцы в кудряшки моих детей, я чувствую, что внутри меня словно гейзер пробивается. Через мгновение до меня доходит — это надежда. К такому повороту дел я не готова. Надежда перехватывает горло, душит меня, грозит пролиться на моих детей, которые (я этого не отрицаю) и являются первостепенной причиной появления во мне этого чувства. Я надеюсь, что мои дети выживут и я увижу, как они будут расти. Я надеюсь, что их детство будет хоть чуть-чуть счастливее моего. Я надеюсь, что воды схлынут и весной землю вновь покроют всходы, и жизнь пойдет так, как она шла прежде. За исключением того, что греха будет меньше, а Бог будет благоволить к нам больше.
Мать скажет, что такие фантазии глупы и опасны. Но между нами и животными, которых мы везем, несомненно есть разница. Думает ли бык о себе, о своем потомстве, о будущем? А носорог? А жаба? А богомол? Конечно, нет. Но я не знаю, как поговорить об этом с матерью, занятой горохом и чечевицей. Я оставляю мать наедине с ее горькими мыслями, несмотря на то что мне больно видеть ее терзания, знать, как она заблуждается. Я смотрю на бескрайнюю ширь воды и думаю о том, куда мы плывем. Я играю с кудряшками моих детей. И надеюсь, что мы доберемся до земли живыми и невредимыми.
Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.
Бытие 7:24
Ной пробуждается от глубокого и спокойного сна:
— Спасибо, Господи, за еще один день.
Через несколько мгновений его обступают. Жена льет воду в его иссушенный рот.
Он поправляется быстро. Лихорадки больше нет, теперь дело за отдыхом и пищей. Он страшно отощал, остались только кожа да кости. Его первый вопрос:
— Как погода?
— Сыро, — морщится Сим. — Но дождь кончился.
Ной кивает. Все ждут вопроса: «Сколько я был без сознания?» — чтобы ответить: «Сорок дней», после чего Ною должно стать ясно, что он провел в горячке пять недель.
Однако вместо этого Ной произносит:
— А земли не видать.
— Не видать, — подтверждает Сим.
— Даже гор?
— Ни единой.
Ной закрывает глаза:
— На все милость Божья.
* * *
На следующее утро после воскресения из мертвых Ной стоит на верхней палубе, окидывая взглядом последствия потопа. Ливень утих, но небо по-прежнему затянуто облаками. Волны, будто вобрав в себя силу тех, кого поглотили, плещутся и сталкиваются друг с другом. Ной перегибается через перила, проводит пятерней по воде, а потом пробует капли на вкус. Соленые.
— Звери выжили?
— Большинство, — отвечает Илия. — Умерло мало, в основном травоядные. Мы скормили их хищникам.
— В целом они держатся, — говорит Хам. — Выглядят свирепо, но на самом деле довольно послушные.
— Может быть, качка их успокаивает, — высказывает предположение Илия.
— Меня-то уж точно — нет, — хмурится Сим.
Ной замечает, что его старший грызет ногти. Это что-то новенькое. Все выглядят измотанными. Несомненно, и он тоже.
— Еда? — требует ответа Ной.
— Пока достаточно, — успокаивает Илия.
Он настаивает на том, чтобы его провели по кораблю. Обход проходит поэтапно. Сначала Мирн ведет его по средней палубе, набитой беспокойными домашними животными и всякой мелочью: пресмыкающимися, насекомыми, грызунами. Кое-где прорезаны маленькие окошки, сквозь которые в клети, полные жизни, льется тусклый свет.
Ной не обращает внимания на слабость и хвалит Мирн за ее добросовестный труд. Особенно его потрясла клеть с куколками. С потолка свисают сети, на которых держатся тысячи зеленых и бурых коконов.
— И что, из всех вылупятся бабочки?
— Из живых, — кивает Мирн. — Вообще-то они уже должны были вылупиться, но словно чего-то ждут.
Хам ведет Ноя на следующий уровень, где разместились животные средних размеров: лисицы и олени, обезьяны и зебры, кабаны и гиены, черепахи с толстыми панцирями. Здесь темнее, окон меньше, клыки и зубы сверкают чаще.
— Корабль пока держится, — поясняет Хам, — но он явно начинает сдавать. Я бы не возражал, если бы мы поскорее высадились на берег.
Повисает неловкое молчание.
Хам показывает на комок мохнатых тел:
— Лисята. Веришь — нет, но некоторые животные даже дали приплод.
Ной кидает взгляд на Беру, Илию и Мирн.
— Чудо, — сухо произносит он.