— Видите, сколько народу? — хвастливо сказал он.
Ленин, признаться, никак не ожидал такого количества желающих проститься с Бауманом. Никто в толпе, разумеется, и понятия не имел о психоанализе. Знали только, что несут хоронить революционера, борца за народное дело. Революционеры были в большой моде. Сочувствующих развелось больше, чем надо: лжепокойный Бауман, увидев эту огромную толпу, явно уверовал бы в то, что Тзарь с Отечеством скоро окажутся в разводе. «И чего им всем надо? — подумал Ленин. — Ладно Феликс, он маньяк, ладно я — я наследник престола, — но этим чего не живется?»
— Товарищи! — крикнул в толпе молодой звонкий голос, явно студенческий. — Закидаем грязью смердящий труп самодержавия!
— Замучен тяжелой неволей! — грянули Луначарский с Кржижановским. Толпа подхватила. Откуда-то все знали слова. «Чорт, — подумал Ленин, — да мы популярны!»
— Надо их водить как можно дольше, — шепнул Каменев. — Вливаются новые люди, демонстрация охватит всю Москву...
Балабухин храпел все громче. К счастью, никто ничего не замечал. Ленин оглянулся: за гробом мнимого врача шло не менее тридцати тысяч человек, толпа петляла по улицам, извозчики испуганно сворачивали, дворники глазели, разинув рот.
— Служил ты недолго, но че-е-естно! — выли студенты.
Ленин захихикал было, но сдержал себя.
— И хто ж он был? — спрашивали за спиной.
— Да говорят, дохтур...
— Дохтура не пожалели, сволочи!
— Говорят, простой народ лечил. Денег не брал.
— От чего лечил-то?
— А от всякого пользовал. Говорят, и роды принять, и от горячки, и всякую дурную болесть.
— Иди ты! — не поверил кто-то.
— Верно тебе говорю. По самым этим делам.
— Да говорят, он немец!
— И что ж, что немец? Немцы — они знаешь какие бывают? Иогансон сапожник немец, на Варварке, — что ж, он когда обманул кого?
— И немца не пожалели, нехристи!
Ленин оглянулся в некотором ужасе. Если б сегодня был праздник, он бы еще что-то понял; но был обычный трудовой день, притом самый его разгар. Ради похорон никому не известного врача, который если и пользовал от дурных болезней, то лишь самых богатых и знаменитых, — тридцать тысяч ремесленников, студентов и писак бросили свою работу и составили грандиозную демонстрацию! Положительно, никто в этом городе — и, шире, во всей стране — не хотел работать, и нежелание это было столь сильно, что массы изыскивали любой предлог для прогулки с песнями. Стоило сказать, что убитый был люцинером, — а в другое время пустить слух, что он был против жидов-ростовщиков, — и можно было, собрав толпу, вести ее куда угодно. Наверное, тут была какая-то причина, но Бауман уехал, и спросить было некого. Допустить, что всем этим людям хочется туда,и вот они, как некий могучий ОН, вливаются всей толпой в узкое лоно извилистой московской улицы, было никак невозможно. Надо было взять шире, — Ленин не зря чувствовал, что он умнее доктора Фрейда. Все русские не любили себя, потому что инстинктивно становились на точку зрения начальства, а начальство ненавидело их. Всем им надо было найти повод и причину любить себя чуть больше, а для этого годилось что угодно. Сейчас, шествуя за гробом люцинера, они нравились себе больше, чем когда работали или просто жили; да и никто тут не мог просто жить — надо было все время кого-нибудь преследовать или благословлять, причем лучше бы мертвого, для безопасности. В России очень любили похоронные шествия. Когда я приду к власти, думал Ленин, у меня будут так же радостно ходить на работу. С песнями, строем. Или по отдельности, но все равно с песнями. Труд может и должен быть праздником (он искренне верил в это, потому что сам не проработал ни дня).
После трех часов хождений с песнями приблизились наконец к Ваганькову кладбищу, где Лепешкин заблаговременно купил на ленинские деньги скромный участок с краю. Лепешкин вообще оказался кладом — расторопен и доверчив. Он и теперь вынырнул из толпы рядом с Лениным, восторженно частя:
— Владимир Ильич! Товарищ Ленин! Это надо же, какой человек-то был! Я и не знал, что он важный такой... Как это его угораздило, на улице-то? Хорошо, что вас хоть с ним не было, а то б вместе и накрыли...
— Вместе отбились бы, — уверенно сказал Ленин.
— Как же это, я не знаю... Я же вас к нему всего дней десять как водил! Он же совсем живой был! — Лепешкин, как большинство детей, никак не мог поверить, что мертвый еще недавно был совсем живым. Детям почему-то кажется, что превращение живого в мертвого должно совершаться долго, со вкусом. — Как же не уберегли-то мы его, а?
— Ничего, — утешил Ленин. — Его дело продолжат миллионы.
Толпа петляла между могилами, сметала посетителей, заполняла кладбище, нимало не смущаясь близостью покойников: здесь собирались митинговать, как на площади.
— Товарищи! — закричал молодой человек, взобравшись на кучу свежевырытой земли. Ленин видел этого юношу впервые. — Товарищи, я лично знал товарища Баумана! Это был благороднейший, отважнейший человек, из тех, кто больше всего ненавистен этой прогнившей, позорной власти! Товарищ Бауман начал мое лечение, но не довел его до конца! И теперь я клянусь... клянусь над твоим гробом, товарищ Бауман... что сам вылечу себя по твоему методу! Я перестану... перестану думать о том, о чем ты не хотел, чтобы я думал! Перестану делать то, чего ты не хотел, чтобы я делал! Руки себе оторву, а перестану! И клянусь всего себя... без остатка... отдать делу освобождения трудящихся масс!
Да, подумал Ленин, у Баумана тут в самом деле богатая клиентура. Всем, кто помешан на русском освободительном движении, надо в лошадиных дозах прописывать эрос. Но где развернуться при таком глупом правительстве? — варьете приличного нет во всей Москве, вот молодежь и идет в революцию...
А над гробом фальшивого Баумана говорили все новые и новые речи, и Ленин с тревогой заметил, что лицо Балабухина синеет по-настоящему — не май месяц. Ленин наклонился к нему на правах близкого соратника и шепнул в волосатое ухо:
— Добавлю!
Балабухин не пошевелился. «Чорт, не помер бы в самом деле... Когда они закончат?!» Но заканчивать никто не собирался; более того — просить о том, чтобы толпа разошлась и оставила родственников проститься с доктором, было совершенно бесполезно. Каждый считал своим долгом высказать несколько светлых мыслей об ужасном самодержавии и прекрасном борце; ни о каком манифесте никто не вспоминал — люди наслаждались свободой на кладбище и думать не думали о каких-то вялых послаблениях, которые им предоставила власть. Они и так уже могли безнаказанно нести что в голову взбредет. Ленин видел в толпе даже одного городового, которого то ли нечаянно смели и поволокли с собой, то ли привлекли лозунгом освобождения рабочего класса. До рабочего класса, конечно, никому не было дела — людей привлекала сама возможность поораторствовать над трупом. Труп был сильным аргументом, он как бы подкреплял любую ерунду, которую над ним говорили. Ленин прослушал десяток речей, из которых явствовало, что Бауман погиб за упразднение черты оседлости, за равноправие женщин, за восьмичасовой рабочий день, бесплатное лечение, отмену паспортов и в особенности за то, чтобы оказалась отомщена гибель некоего Гриши Мееровича, о котором он наверняка не имел никакого понятия. Каждая речь покрывалась овацией. Ленин понял, что после очередного пылкого выступления Балабухина придется хоронить по-настоящему. Дело пора было брать в свои руки.