— Да, вы правы. И тем не менее моя фамилия русского происхождения. Я долго жила в России, была гувернанткой. И там вышла замуж за русского по фамилии Арманд.
— Так вы замужем...
— Я разведена.
— А, так вы свободны!
— Но потом я вышла за его брата, тоже русского. «Было бы странно, если б у русского был брат
француз или китаец, — подумал Ленин, — она не особенно умна...» Но он не ума искал в женщинах.
— Так вы, стало быть, замужем? — спросил он снова.
— Мой второй русский муж Арманд умер. — Женщина вздохнула. В ее прекрасных темных глазах было выражение искренней печали. — Я вдова.
Низкий звук ее голоса был прелестен... «Да что я волнуюсь как мальчишка? — злился на себя Ленин. — Зацепила, зацепила, зацепила... Уж не втюрился ли я?! Вздор, все вздор!» — и он старался быть небрежным и развязным, как обычно, но получалось плохо, и он злился и досадовал еще больше.
— ...Все мы околдованы волшебными садами Армиды...
— ...А контрактец-то переменить придется...
— ...Дорогая, вы были просто великолепны... Проходивший мимо официант нечаянно толкнул
Ленина, и тот выронил на пол тарталетку с черной икрой, от которой еще не было откушено ни кусочка. Машинально — проклятое кухарочье воспитание! — он нагнулся подобрать ее и увидел, как под завесой длинной скатерти Дзержинский несколько раз подряд наступил Нижинскому на ногу. Это зрелище окончательно убедило его в том, что Железный Феликс свихнулся. В действительности же Феликс Эдмундович, нажимая носком туфли на ногу агента, морзянкой давал ему понять, что крайне недоволен качеством его донесений.
— Вацлав, отчего у тебя такое грустное лицо? — озабоченно спросил Дягилев своего друга. Но бедный танцовщик, до глубины души огорченный разносом, который учинял ему Дзержинский, никому не мог объяснить причины своей печали и лишь пролепетал:
— Мне кажется, я танцевал плохо...
— Ах, что вы, что вы такое говорите?! — раздался хор изумленных голосов. И продолжалось (а Дзержинский все пинал и пинал несчастного под столом):
— ...О, это было бесподобно...
— ...C'est joli, ces danses...
— ...Сергей Павлович, вы сотворили чудо. Покорили Париж и утерли нос императору.
— Да, Николай Александрович еще пожалеет, что не дал мне денег, — заносчиво сказал Дягилев. На радостях он изрядно выпил и теперь бурно жестикулировал, был румяней обычного и чаще, чем нужно, встряхивал головой, демонстрируя знаменитую белую прядь в волосах. — Да что мне император? Император — тьфу! Все прекрасно знают, что я не уступаю ему в знатности происхождения. Мой предок Петр Великий...
«Ну вот, еще один царский потомок обнаружился, — подумали одновременно Дзержинский и Ленин, — конечно, самозванец и выжига...» И Ленин вновь обратил все свое внимание на милочку Инессу. Он никак не мог понять, что в ней было особенного, но определенно что-то было. «Страстная натура, два раза была замужем, наверняка и любовников имела... Это хорошо... Вдова — это опасно. Всякая вдова хочет снова выскочить замуж. Но не все ли равно! Сдохну, а добьюсь ее».
— M-me Арманд, расскажите мне о вашем муже.
— О котором?
— Об обоих, — терпеливо пояснил Владимир Ильич. Все в Инессе умиляло его, даже глупость.
— Мой первый русский муж был превосходный, замечательный человек. Я его очень любила. У меня от него четверо детей... — Ленин взглянул на нее недоверчиво: на мать четверых детей эта изящная парижаночка менее всего походила. — Мой второй русский муж тоже был замечательный, великолепный мужчина...
— И вы его очень любили.
— Разумеется... И у меня от него тоже есть сын... Но он хотел делать в России революцию. И его отправили в ссылку. Я последовала за ним, как Полина Гебль...
— Как кто?
— Жена декабриста Анненкова. Она тоже была француженка.
— Я уж догадался.
— Я очень, очень его любила. — На ее темных ресницах повисла бриллиантовая слезинка. Она промокнула глаза платочком — белоснежным, в кружевах. — ...Ах, я уронила платок...
— Сию минуту-с! — Ленин снова нырнул под стол, чтобы поднять беленький платочек, и обнаружил, что странный танец ботинок продолжается. (Феликс Эдмундович, уже понявший, что перевоспитать агента невозможно, уговаривался с ним о новом шифре.)
И тут глаза Ленина под столом встретились с парой еще чьих-то сверкающих, вытаращенных глаз: галантный Дягилев, одновременно с ним кинувшийся поднять платок, оброненный дамой, увидел зрелище, которое, не будучи знаком с азбукою Морзе, истолковал так же превратно, как и Ленин. Лицо его налилось кровью, кудри встали дыбом, он тяжело засопел... Владимир Ильич поспешно разогнулся, подал Инессе платочек и сделал невозмутимое лицо. «Ну все, допрыгался Железный Феликс, не сносить ему своей холодной головы. Дягилев его укокошит. Так ему, сукину коту, и надо», — удовлетворенно подумал он.
— Скажите, m-me Арманд... А у этих ваших русских мужей есть еще братья?
— О да. Есть еще один.
— И теперь вы выйдете за него замуж?
— Н-не знаю... — Она смотрела растерянно, почти с испугом. — Я еще не думала об этом. Наверное, нет, потому что у него уже есть жена. Вообще-то я не одобряю буржуазный брак, но... Нет, нет. Хотя я совсем без средств...
— Значит, вы снова станете гувернанткой?
— Я бы лучше занялась чем-нибудь, знаете, революционным. Вы не могли бы мне это устроить, monsieur Ленин?
— Я?! С чего вы взяли, ma petit, что я имею отношение к революционным делам?
— У вас вид человека, который имеет отношение ко всему на свете. («А она не так уж и глупа», — подумал Ленин.)
— И как вы себе представляете революционную работу, chérie? — спросил он смеясь.
— Ну, например, переписывать какие-нибудь бумаги...
«Как мило и задорно она морщит носик, когда улыбается! И эти глаза косули...» Ленин всегда уверял окружающих, что ему нравятся женщины пышные, веселые, непритязательные и развязные, как матросы; он даже сам себя в этом убедил. Он действительно предпочитал их, потому что с ними все было просто: не нужно тратить время на долгие обольщения, бессмысленные и утомительные выяснения отношений; степень нежности и привязанности таких женщин можно было безошибочно регулировать с помощью подарков. Но хрупкая красота француженки невыразимо трогала его душу; едва ли не впервые в жизни ему не хотелось тотчас лечь с нею в постель, а желательно было сидеть где-нибудь в парке, на скамеечке, под луной, держать ее за руку и даже, быть может, читать ей стихи. «Нет, к чорту буржуазные сантиментишки! Хватать в охапку и везти в отель. С ней, конечно, будут сложности. Уж очень влюбчива. Потом не развяжешься. Пятеро детей — с ума сойти... Ну да наплевать! Сегодня же она будет моя!» И он, махнув рукой на предосторожности, обещал Инессе, что непременно устроит ей любую работу, какую она только пожелает, и с головою погрузился в глупейший, но сладостный процесс ухаживания. А тем временем общий разговор за столом свернул на драгоценности, которыми были с ног до головы увешаны артисты и дамы: