Но человек, притворяющийся слепым, был, конечно, не полицейский агент: на сей раз Дзержинский загримировался столь тщательно, что Ленин не опознал его. Без устали, как и Ленин, великий мастер перевоплощений повсюду следовал за Дягилевым. Как и предупреждал Бауман, болезнь Дзержинского прогрессировала, и жажда убийства клокотала в нем; четыре года назад он побоялся лично убить психоаналитика, но теперь вполне готов был на убийство даже такого кабана, как Дягилев. Он предполагал остановить Дягилева, попросить его перевести несчастного калеку через улицу — и сделать сквозь штанину укол, вызывающий мгновенный паралич дыхания; а уж отрезать палец было делом секунд — пока полиция и врачи набегут, кольцо и его новый обладатель будут уже далеко... «Matka Boska, как у этого человека хватает терпения все время быть окруженным другими людьми? — недоумевал Дзержинский, обожавший уединение. — ...Ну вот, теперь еще Кокто присоединился к этой развеселой компании... Что за толстозадый матросик постоянно семенит за ними? Проклятые педерасты...»
А Дягилев, чей мнительный глаз был не менее остер, чем у революционеров, терзался недоумением: кто эти двое опереточных сумасшедших, что уже неделю преследуют его, куда б он ни направлялся? Но в конце концов он пришел к выводу, что преследователи подосланы кредиторами, и успокоился. Кредиторы были противным, но естественным и привычным явлением, как дождик или дурная погода, и давно уж не смущали его. И прогулки продолжались...
Однажды поздним вечером, когда Дзержинский и Ленин, как обычно, сидели притаившись за колоннами по разные стороны от входа в Hotel d'Olande, их взорам представилось долгожданное зрелище: двери отеля с грохотом распахнулись и, сшибая все на своем пути, как пушечное ядро, громко бранясь на трех языках, в расстегнутом пальто, в цилиндре набекрень, на улицу вылетел Дягилев. «Наконец-то поскандалили голубки, — решили оба преследователя, — вот и славно!» Они, впрочем, не угадали: Дягилев поругался на сей раз вовсе не с Нижинским, а с Шаляпиным, который раздражал его своим храпом, — но это не суть важно. Было темно, лишь газовые фонари освещали безлюдные улицы; Дягилев мчался не останавливаясь, продолжая злобно сопеть и ворчать себе под нос, и размахивал палкой с набалдашником — очень тяжелой на вид — так энергично, что ни один из преследователей никак не решался догнать его.
Однако постепенно свежий ночной воздух и грустный аромат цветущих каштанов успокоили Сергея Павловича — он был вспыльчив, но отходчив, — и он несколько замедлил бег, перейдя на рысцу, а потом и вовсе на неспешный прогулочный шаг. Всякий человек чего-нибудь да боится, но никто не боится всего сразу: Дягилев, всю жизнь трепетавший перед малейшей простудой, приходивший в панический ужас от несварения желудка, ничуть не опасался разгуливать по ночным улицам в совершенном одиночестве. Он был уверен, что, если даже какие-нибудь апаши нападут на него, он сумеет от них отделаться с помощью безукоризненных манер или, на худой конец, увесистых кулаков. Ему только было неловко показаться смешным — вдруг кто-нибудь наблюдал, как он бежит и с идиотским видом машет палкою, — и он оглянулся по сторонам. Каково же было его бешенство, когда он обнаружил, что за ним по-прежнему, как и при свете дня, черными тенями влачатся подосланные кредиторами агенты! Еще не вполне остывшая ярость вновь ударила ему в голову; он развернулся так резко, что «слепой» налетел на него, и, схватив мнимого калеку за воротник, начал трясти его и кричать:
— Оставьте меня в покое! Lassez-moi! Не смейте ходить за мной!
— Que désire monsieur?..
— Merde! Пшел вон, с-скотина! Голову проломлю!
«Слепой», слабо пытаясь отбиваться — атака со стороны дичи была так стремительна и неожиданна, что охотник не мог даже вытащить скальпель, — что-то нелепо бормотал в свое оправдание... Очки с него слетели, усы и борода отклеились, парик сбился на сторону; Дягилев на мгновение чуть отстранил свою жертву от себя, собираясь нанести сокрушительный удар кулаком в глаз, и вдруг — схватка происходила под самым фонарем — с изумлением узнал в своем назойливом преследователе того премерзкого субъекта, что на ужине у герцогини де Грамон осмелился приставать к его молодому другу! И шпионил он все эти дни за Сергеем Павловичем для того, чтобы узнать, в какие часы тот разлучается с Вацлавом! А матрос — его сообщник! Знаем мы этих матросов и их гадкие нравы! Бешенство Дягилева достигло апогея; он повалил негодяя наземь и принялся избивать его, рыча как зверь...
Ленин, с началом потасовки фазу же укрывшийся за деревом неподалеку — вопреки предварительному намерению, всякое желание ввязываться в драку у него пропало, когда он услышал, как кряхтит Дзержинский под тяжкими ударами, — в замешательстве наблюдал эту сцену: когда парик и борода свалились, он тоже узнал Дзержинского. «Мало того что Железный Феликс за маленьким танцором ухлестывает, он еще и за этим бугаем таскается! А мне Зиновьев объяснял, что у них вкусы более определенные... Ну да чорт их разберет... А почему же тогда Дягилев колотит его? Хотя, наверное, у них так принято... Зиновьев с Каменевым тоже как-то подрались и морды друг другу в кровь разнесли, а когда я спросил, что случилось, они сказали, что все в порядке, и ушли вместе пить пиво... Насколько все-таки с женщиною проще и безопасней! Максимум, что она может, — рожу расцарапать... Хотя была у меня одна цирковая штангистка... Однако как зверски он его мутузит! Если б за мною повсюду бегала какая-нибудь дамочка — разве б я стал лупить ее по мордасам? А у этих все шиворот-навыворот. Надо будет спросить у Гриши, что это означает...»
Наблюдая за избиением, Владимир Ильич решил, что вынудить Дягилева расстаться с кольцом возможно все-таки лишь в бане, и уже начал обдумывать, как привести этот план в исполнение; но секундой спустя изворачивавшийся как уж, хрипевший, задыхающийся Дзержинский исхитрился укусить своего противника за палец... Вскрикнув от боли, Дягилев выпустил его и отчаянно затряс рукою; он тряс так сильно, что все перстни свалились и, звеня и подпрыгивая, покатились по асфальту... Ленин кинулся за ними вдогонку и успел наступить ногой на толстое, грубое кольцо прежде, чем оно докатилось до канализационной решетки. Дрожащими руками он подобрал его...
Одного беглого взгляда на надпись — дурацкие латинские вензеля под целующимися голубками — было достаточно, чтобы понять: он поставил не на тот номер. С поклоном вернуть фальшивую bijou владельцу? А, к чорту эти буржуазные реверансы! Он отшвырнул кольцо и, насвистывая, засунув руки в карманы, развалистой моряцкой походкою зашагал прочь. «Адресочек брюнеточки-то я, слава богу, записал». Он был не из тех, кто унывает долго. «А ежели б я сделался царем — забыл бы про нее, как пить дать, забыл... Да и Надежда моя еще слишком неотесанна для царицы. И Михаил не чешется. Да, что ни делается — все к лучшему».
А Дягилев все еще тряс окровавленной рукой и морщился: весь гнев его иссяк, едва он подумал о возможном заражении крови. Сепсис! Гангрена! О-о! А вдруг этот человек бешеный?! Желудок его мучительно сжался, к глазам подступили слезы; он уже видел в черной рамке свой некролог... Охваченный ужасом, он опрометью бросился прочь; он вовсе не подумал о своих кольцах и более не обращал внимания на Дзержинского. А тот, слабо постанывая, поднялся на ноги и, шатаясь, полузадушенный, полуослепленный, побрел по направлению к тому месту, куда — по счастью, он видел это, — дурак матрос бросил кольцо, по-видимому сочтя его недостаточно ценным.