— Это я! — Руфь ткнула указательным пальцем в танцующую козу на «Ярмарке». И непонятный гул и рокот сменился громоподобным хохотом. Руфь зашлась от смеха. Она смеялась так, что ей пришлось ухватиться за Габри, чтобы не упасть. Ее смех оказался столь заразительным, что вскоре хохотала уже вся комната, включая и забытых художников с кислыми выражениями на лицах. И оставшуюся часть вечера большинство людей провели у картины Джейн, узнавая на ней себя и своих знакомых. Руфь обнаружила там родителей Тиммер и ее брата и сестру, давно уже умерших. Там была учительница первого класса и муж Тиммер, и класс, в котором они учились. Они были изображены в виде цыплят. В течение часа или около того почти каждая фигура на картине была опознана. Тем не менее Питер взирал на картину молча и без улыбки.
Что-то явно было не так.
— Поняла! — воскликнула Клара, указывая на картину. — Она ведь была нарисована во время заключительного парада, правильно? В тот день, когда умерла твоя мать. А это разве не она? — Клара показала Бену облако необычной формы. Летящий агнец.
— Ты права, — засмеялась Мирна. — Это Тиммер.
— Ты тоже видишь? Это дань уважения, которую Джейн отдала твоей матери. Каждая фигурка на картине имела для нее особое значение. От ее дедушки с бабушкой до собак, включая всех остальных. — Клара обернулась к Питеру. — Помнишь тот последний раз, когда мы ужинали все вместе?
— На День Благодарения?
— Да, тогда. Мы еще говорили о большом, великом искусстве, и я сказала, что, по-моему, искусство становится искусством только тогда, когда художник вкладывает в него свою душу, частичку себя. Я спросила у Джейн, что она вложила в эту картину. Ты помнишь, что она ответила?
— Прости, не помню.
— Она согласилась, что вложила в нее кое-что, что в этой работе содержится некое послание. Она раздумывала, сумеем ли мы понять, в чем оно заключается. Собственно, я помню, как, говоря это, она смотрела на Бена, как если бы только он мог ее понять. В тот момент мне показалось это странным, но сейчас все встало на свои места. Это дань уважения твоей матери.
— Ты думаешь? — Бен придвинулся поближе к Кларе и пристально всматривался в картину.
— А мне это представляется полной бессмыслицей, — заявила агент Николь, которая покинула свой пост у двери и подошла к картине, привлеченная смехом, словно на место преступления. Гамаш начал протискиваться к ней, надеясь заставить ее замолчать до того, как она ляпнет что-нибудь по-настоящему оскорбительное. Но его ноги, хотя и длинные, не могли угнаться за ее языком.
— Кем была Иоланда для Тиммер? Они хотя бы были знакомы друг с другом? — Николь показала на лицо блондинки, стоявшей на трибуне рядом с акриловыми Питером и Кларой. — Для чего понадобилось Джейн Нил рисовать свою племянницу, которую она презирала? Это не может быть, как вы сказали, дань уважения миссис Хедли, раз здесь присутствует эта женщина.
Николь явно получала удовольствие оттого, что сводила счеты с Кларой. И Клара помимо своей воли ощутила, как в ней поднимается гнев. Не находя нужных слов, она уставилась на самодовольное молодое личико по другую сторону мольберта. Самое плохое заключалось в том, что она была права. На картине «Ярмарка», вне всякого сомнения, была запечатлена блондинка, а Клара совершенно точно знала, что Тиммер недолюбливала Иоланду еще сильнее, чем сама Джейн.
— Можно вас на два слова? — Гамаш встал между Кларой и Николь, обрывая торжествующий и триумфальный взгляд молодой женщины. Не говоря больше ни слова, он повернулся и зашагал к выходу. Николь на мгновение заколебалась, но потом последовала за ним.
— Завтра утром в шесть часов из Сен-Реми отправляется автобус в Монреаль. Садитесь в него и уезжайте.
Ему больше было нечего ей сказать. И агент Иветта Николь осталась стоять, дрожа от ярости, на холодных и темных ступенях крыльца галереи искусств «Артс Уильямсбург». Ей хотелось с кулаками броситься на запертую дверь. Ей казалось, что всю жизнь перед ней закрываются двери, а она остается снаружи, вот как сейчас. Кипя от ярости, она сделала два шага к окну и заглянула в него. Она смотрела на круговорот зрителей, на Г амаша, мирно беседующего с этой женщиной, Морроу, и ее мужем. Но в поле ее зрения попал кто-то еще. Спустя мгновение она поняла, что это ее собственное отражение.
Как она объяснит все это отцу? Она все испортила. Как-то, где-то, что-то она сделала неправильно. Но что именно? Николь не способна была рассуждать здраво. Сейчас она могла думать лишь о том, что ей придется вернуться в свой крошечный домик с безукоризненным садиком в восточной части Монреаля и рассказать отцу, что ее отстранили от дела. Стыд и позор! В голове у нее всплыла фраза, с которой она уже сталкивалась в ходе расследования.
«Ты смотришь на проблему».
Эта фраза что-то означала. Что очень важное, она была в этом уверена. И вдруг на нее словно снизошло озарение, и она наконец поняла.
Проблема заключалась в старшем инспекторе Гамаше.
Вот он стоял, разговаривая и смеясь, самодовольный и ограниченный, не сознавая, какую боль только что ей причинил. Он был ничуть не лучше тех чехословацких полицейских, о которых рассказывал отец. Неужели она была настолько слепа? С облегчением Николь поняла, что ей ничего не придется рассказывать отцу. В конце концов, это была не ее вина.
Николь отвернулась. Слишком болезненным и оскорбительным казалось ей зрелище развлекающихся и веселящихся людей, видимое через собственное одинокое отражение.
Часом позже торжества переместились из галереи «Артс Уильямсбург» в дом Джейн. За окнами выл ветер и хлестал дождь. Клара встала посередине гостиной, как это сделала бы сама Джейн, чтобы видеть реакцию вновь прибывших.
То и дело раздавались возгласы «О боже!», перемежаемые бранными словечками, среди которых чаще всего звучали «Черт побери!» и «Будь я проклят!», отскакивающие от стен. Гостиная Джейн превратилась в многоязыкую гробницу ругательств. Клара чувствовала себя как дома. Держа в одной руке бутылку пива, а в другой — блюдечко с орешками, она наблюдала, как прибывающих гостей охватывало изумление. С большей части стен на первом этаже краска и обои были сняты, и перед зрителями раскинулась живая и кипучая география и история Трех Сосен. Давно исчезнувшие кугуары и рыси, мальчишки, отправляющиеся на Великую войну и попавшие прямо на скромное витражное стекло церкви Святого Томаса, увековечившее павших. Здесь была и марихуана, растущая во дворе полицейского участка в Уильямсбурге, и довольная кошка, сидящая на подоконнике и наблюдающая ее безудержный рост.
Первым делом, конечно, Клара отыскала на стене себя. Ее лицо выглядывало из-за кустов старых садовых роз, тогда как Питер присел на корточки за благородной статуей Бена в шортах, стоящего на лужайке дома своей матери. Питер был одет в костюм Робина Гуда, вооруженный луком и стрелой, в то время как Бен, гордый и сильный, возвышался над ним, глядя на дом. Клара подошла поближе к стене, чтобы рассмотреть, не нарисовала ли Джейн змей, выползающих из старого дома Хедли, но ничего не увидела. Наверное, их не было.