— Завтра еще придем, — сказала миссис Хауэлл. — Он за ночь одумается, будет меньше хорохориться. Каково ему, наверное, было тебя увидеть… Да и тебе его, бедный мой мальчик! Ты прости меня…
— Ну что вы, миссис Хауэлл, не надо извиняться.
Он смотрел на фасад, крашенный в берлинскую лазурь. Когда они пришли, она смотрелась куда ярче. Ему казалось, что он рассыпается на части.
Глупо было воображать, будто человека можно изменить. Тем более Маккаллума.
Никуда он завтра не пойдет.
Утром он проснется от завываний волынки и вернется в Лондон первым же поездом.
Пускай Маккаллумы катятся ко всем чертям вместе со своим замком!
Ночью Дункан Маккаллум покончил с собой на продавленном диване в прихожей: выстрелил себе в рот из револьвера. Так он оправдал старинный родовой девиз: «До смерти не изменюсь».
Перед этим он написал и сунул в почтовый ящик письмо, в котором назначил единственным наследником замка Кричтон Гэри Уорда, своего сына от Ширли Уорд.
Было около полуночи. В «Харродсе» не осталось ни души. Тяжелые позолоченные люстры погашены, эскалаторы замерли, уборщицы — целая армия — закончили орудовать пылесосами и половыми тряпками. Гортензия и Николас, опустившись на колени прямо на пол, рассматривали свои витрины. Время от времени заглядывал охранник, спрашивал: «Все еще здесь?..» Гортензия молча кивала.
Она воспроизвела именно то, что придумала в Париже, исходив вместе с Гэри вдоль и поперек улицы и переулки вокруг площади Звезды. Иногда бывает, что есть задумка, но она потом теряется… И человек предает ту чудесную искорку, от которой занялся было огонь фантазии. Гортензия свою не предала. Ее замысел претворился в жизнь во всем своем великолепии. Фотомодели на снимках Чжао Лю были элегантны и безупречны — воплощение дерзкого изящества и шика. Аксессуары словно парили в воздухе над огромными фотопортретами, как облачка, и каждая фигура превращалась в «it girl» [45] .
— Ты сможешь завтра объяснить людям, что ты вкладываешь в это «it» [46] ? — задумчиво проговорил Николас.
— Это что-то такое маленькое, но главное — изюминка… Просто какая-нибудь деталь, о которой ты даже самане думаешь и не заботишься, но с ней чувствуешь себя просто непобедимой. Тебе становится все равно, какое ты производишь впечатление на остальных. И это что-то именно твое, что ты сама нашла, придумала, что стало частью тебя… Деталь, с которой ты чувствуешь себя королевой. Или королем. И этого не купишь в магазине. Это либо есть, либо нет. Я им просто предлагаю варианты, наметки, а найти свое они должны сами.
— А сама ты уже знаешь, что надеть завтра на открытие?
Гортензия пожала плечами:
— Само собой! У меня «it» в крови! Я могу хоть в мешок одеться! Возьму что-нибудь напрокат, в Интернете все можно найти, — и буду сногсшибательна!
— Прошу прощения, — язвительно откликнулся Николас на такое самомнение, — я было запамятовал, с кем говорю.
Гортензия обернулась к нему и вздохнула:
— Спасибо тебе… Без тебя у меня бы ничего не вышло!
— You are welcome, my dear! Мне это самому было в радость… Красиво получилось!
Вот бы Гэри завтра пришел. Он бы понял… Он бы понял, что нельзя пускаться в такое предприятие и при этом все время думать о человеке, которому принадлежишь умом, телом, руками, ногами, губами, перед которым просто сгибаешься пополам. Когда творишь, ни о ком думать нельзя. Надо думать только о работе. Денно и нощно. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час, каждый день. «Той ночью в Париже, стоило ему меня поцеловать, и я превратилась в рохлю — из тех, кто не знает куда себя деть и цепляется за руки, которые уносят туда, куда лучше не соваться… Крибле-крабле-бум! Я выбрасываю его из головы и больше о нем не думаю! Я хочу получить шикарный контракт, чтобы меня пригласили на работу в «Том Форд», хочу попасть на самую крышу самого высокого небоскреба в мире, хочу свой «corner» [47] в «Барниз» или в «Бергдорф Гудман»… И еще хочу, чтобы он завтра пришел и поздравил меня и чтобы у него при этом блестели глаза. Он ходил со мной в Париже по улицам, мы были вместе, когда встретили Младшенького и меня озарило… Он просто обязан прийти!»
Младшенький. Вот Младшенький придет. Правда, к сожалению, не один, а с Марселем и Жозианой…
Она боялась, что они не впишутся в атмосферу вечера. Когда Марселя Гробза пробивает на элегантность, спасайся кто может! Говорят, на свадьбу с Анриеттой, ее бабкой, он вырядился в кислотно-зеленый люрексовый пиджак и клетчатый кожаный галстук. Невеста чуть в обморок не упала.
Николас что-то пробурчал себе под нос, она не расслышала. Что-то насчет звукового оформления, чтобы «приодеть» витрины.
— Музыку, по-моему, надо другую… Твои витрины — совершенство. Накладывать на них голос и видео Эми Уайнхаус… Тебе надо что-нибудь вроде Грейс Келли или Фреда Астера.
— С ума сошел!
— В смысле тут нужно красивую, элегантную, рафинированную песню. А не хит какой-то спитой, исколотой девицы, на которой живого места нет от татуировок и которая одевается в лохмотья.
— Разве можно сейчас что-нибудь менять?!
— А ты что думала, на показах мод великие кутюрье не меняют все в последний момент, за кулисами, когда в зале уже полно зрителей и все как на иголках?.. Поамбициознее надо быть, дорогая! Выше только звезды, не забывай! Не останавливайся посреди дороги.
— И что же ты предлагаешь? — Сравнение с великими кутюрье Гортензии польстило.
— Есть одна старая песня Гершвина, Род Стюарт еще сделал на нее кавер, — ее можно взять… Я знаком с его менеджером, можно попытаться.
— С кем ты только не знаком, Николас! — сдалась Гортензия.
— Песня называется You Can’t Take That Away From Me. Изначально ее пел Фред Астер. В старом черно-белом фильме, там даже пленка немножко дрожала.
— Напой.
Николас поднялся и сделал несколько па посреди фотографий и тихонько покачивающихся мобилей, подпевая в такт:
The way you wear your hat…
The way you sip your tea…
The memory of all that…
No, no, they can’t take that away from me…
The way your smile just beams…
The way you sing off key…
The way you hold my dreams…
No, no, they can’t take that away from me… [48]