— И что ты об этом думаешь?
— По правде? Мне от этого тошно. Но я стараюсь себя урезонить. Делаю дыхательную гимнастику, катаюсь на велосипеде, езжу на скотобойню…
— А в Хэмпстеде бываешь?
— Нет. Мне не до ледяной воды. В Лондоне и так холодно.
— А зря, съездила бы…
— Ты приедешь на выставку Гортензии?
— Вряд ли.
— Жозефина! — воскликнула Ширли. — Это правда ты?!
— Ну.
— Ты не бросаешь все дела и не мчишься сломя голову ублажать Гортензию?!
— У меня появилась одна задумка, Ширли. Понимаешь, не научная статья, а роман, но на основе реальных событий. Про дружбу-влюбленность между одним пареньком, французом, и кинозвездой, голливудским актером. Помнишь, я нашла в мусорном баке черную тетрадку?.. Вот оно все как-то утрясается, вызревает потихоньку. Этот сюжет прорастает из меня наружу. Мне сейчас нельзя разбрасываться.
— Ну и ну… Мою подружку подменили! Это Серюрье на тебя так влияет?
У Жозефины вырвался смущенный смешок:
— Нет, я сама так решила. Как ты думаешь, Гортензия не обидится?
— Так ты ей еще не сказала?!
— Что ты, я так боюсь…
— Понятно. Не расстраивать же нашу принцессу на горошине!
— А вдруг она решит, что я ее разлюбила?
— Ну, знаешь, до этого еще далековато!
— Так что мне делать?
— Бери телефон и звони. Забыла, как сама на днях промывала мне мозги? «Если не сейчас, то когда…» Или это ты цитировала философские постулаты любезнейшей Ифигении? Короче, давай звони и говори! Прямо сейчас!
— Да-да, ты права…
Но сил не было никаких. «Она обзовет меня плохой матерью, скажет, что я бессердечная эгоистка, обидится, а я этого не переживу. Я так ее люблю! Просто… Я так боюсь, что сюжет утечет сквозь пальцы!»
Она уже занесла было руку, чтобы набрать номер Гортензии, как раздался звонок.
— Мама!
— Да, золотко мое!
— Все в порядке? Почему у тебя такой голос?..
Жозефина кашлянула и ответила, что нет, все в порядке, все хорошо.
— Во сколько ты приезжаешь? Встретимся уже в «Харродсе»?
— Э-э…
— Ой, мамуль! Так все здорово получилось, сама посмотришь! Точно как я хотела! Я все сделала аккурат как задумала, один в один, вкалывала день и ночь. Обалдеешь!
— Э-э…
— Да, а Зоэ ты написала записку в школу? Что ты им сказала? Что у нее свинка? Или что у нас бабушка умерла?
— Ничего я им не сказала.
— Ну так во сколько вы приезжаете? Жить вы, наверное, будете у Ширли?
— Гортензия, детка, ты знаешь, я тебя очень люблю, ты для меня самый важный человечек…
— Мам! Не развози слюни! У нас тут уже за полночь, я валюсь с ног. Конечно, я знаю, что ты меня любишь и все такое.
— Точно?
— Точно! Ты меня уже достала своими сантиментами!
Жозефина отметила, что сказано это было не слишком благожелательно, и отбросила последние сомнения.
— Я не приеду. И Зоэ тоже.
— А…
Последовало долгое молчание.
— Вы нездоровы?
— Нет.
— Ты не больна и не приедешь? Ты что, ногу сломала? Или обе?
— Нет. Гортензия, послушай, детка…
— Да говори же, черт бы тебя побрал!
Оторопев от такой грубости, Жозефина отставила трубку подальше, с трудом сглотнула и выговорила:
— Я не могу приехать, потому что я наконец нашла сюжет для романа. Он вызревает. Я пока не совсем его ухватила, но к тому идет. Если я сейчас уеду, я его упущу.
— Так это же здорово! Я ужасно за тебя рада! Что ж ты сразу не сказала?
— Я не знала, как ты отреагируешь…
— Ты в уме? Что я, не понимаю? Ты бы знала, сколько я пахала над этими витринами!.. У меня все пальцы в кровь содраны, колени в ссадинах, глаза красные, как у кролика, я не сплю, на ногах еле держусь… Но как же это прекрасно!
— Конечно, родная, — с облегчением отозвалась Жозефина.
— Если бы ты сюда заявилась, пока я не закончила, я бы тебя послала на все четыре стороны!
Жозефина громко, радостно засмеялась.
— Зайка моя, солнышко, самая сильная, самая умная!..
— Ладно, мама, хорош! Николас весь извелся, я тебе звоню с его телефона, он уже позеленел. Завтра вечером держите за меня кулаки!
— Сколько времени простоят твои витрины?
— Месяц.
— Я постараюсь приехать.
— Если не приедешь, ничего страшного. Ты, главное, пиши, это замечательно! Ты, наверное, ужасно счастлива!
Пока!
И Гортензия повесила трубку.
Вне себя от изумления, Жозефина прислушалась к коротким гудкам и медленно положила телефон. Ей вдруг захотелось танцевать.
Гортензия не обиделась! Гортензия не обиделась! Теперь она будет писать, писать, завтра, послезавтра, каждый день!
Ей не спалось. Слишком разволновалась.
Она раскрыла тетрадку и принялась читать с того места, где остановилась.
«28 декабря 1962 г.
Теперь я точно знаю. Это не мимолетное переживание. Это любовь, в которой я сгорю дотла. Наверное, так и должно было случиться. Я не стану в ужасе бежать. Пускай эта любовь держит меня за горло, я ее принимаю. Каждый вечер я жду, что он пригласит меня, как обещал, к себе в номер, и каждый вечер его кто-нибудь перехватывает, а я возвращаюсь домой и хочу только одного — закрыться у себя в комнате и выплакаться. Я больше не могу работать, спать, есть, в моей жизни только одно имеет смысл: минуты, проведенные с ним. Иногда я прогуливаю уроки и иду на съемочную площадку. А ведь меньше чем через полгода экзамены в Политехническую школу! Хорошо, родители не знают! Я не хочу упускать ни минуты, которую можно провести с ним. Даже когда он со мной не разговаривает — я его вижу, дышу тем же воздухом.
Какая разница, что я люблю мужчину, если этот мужчина — он? Мне нравится, как он улыбается, смеется, объясняет мне разные вещи про жизнь. Для него я готов на все. Я больше ничего не боюсь. За праздники я все обдумал. Когда мы ходили с родителями на рождественскую службу, я молился изо всех сил, чтобы эта любовь никогда не закончилась, хотя она и «ненормальная». «Нормальная» любовь у моих родителей: я не хочу быть как они! Они никогда не смеются, не слушают музыку, у них вечно поджатые губы… На Рождество они мне подарили учебники по математике и по физике! А он мне подарил пару запонок в очень красивой шкатулке, от какого-то английского портного, судя по всему — очень известного. Так мне сказала костюмерша.