Мы с Хьюго возвращаемся к нежности и насмешкам. Неделя, проведенная без меня, сделала его взрослее. Мне кажется, мы не можем взрослеть вместе, мы становимся мягкими, слабыми, молодыми. Мы слишком зависим друг от друга. Вместе мы живем в нереальном мире. Хьюго считает, что внешний грубый мир мы выносим только потому, что у нас есть тыл — наш с ним мир на двоих.
Он очень расстроился, когда увидел, что мой нос стал идеальным.
— Но я так любил эту маленькую забавную горбинку. Мне не нравится, что ты меняешься.
В конце концов я убедила его, что с эстетической точки зрения налицо явное улучшение. Интересно, что скажет Генри.
В некотором смысле я боюсь получить от него письмо. Оно внесет в жизнь лихорадочное возбуждение. Я укрылась за безопасной и спокойной преданностью Хьюго. Я лежу на его широкой волосатой груди. Иногда мне вдруг становится скучно, не хватает терпения, но я стараюсь не выдать себя. Мы счастливы вместе, радуемся мелочам. Окружающие, как всегда, принимают нас за молодоженов, приехавших провести в Австрии медовый месяц.
Меня сейчас интересует вопрос: остаюсь ли я в мире Хьюго, потому что мне не хватает смелости окончательно порвать с ним, или я еще не полюбила никого так сильно, чтобы пожертвовать ради этого чувства своей близостью с Хьюго? Если бы Хьюго умер, я бы не стала жить с Генри. Это абсолютно ясно.
Я безумно рада — получила длинное письмо от Генри. Я понимаю, что они с Джун воплотили в жизнь романы Достоевского, и это меня пугает. Иногда меня переполняет благодарность: Генри дал мне так много хорошего. Он такой, какой есть, и нечего приходить в отчаяние от его диких порывов. Нужно смириться с тем, что он просто не хочет быть хорошим другом. Я помню, что он почувствовал скорее оскорбленную гордость, чем ревность, когда тот венгр попытался залезть мне под юбку. «Что он подумал про меня, что я дура?» Когда Генри пьян, он способен на все. Теперь вот побрил голову — как заключенный, из самоуничижения. Его любовь к Джун — самоистязание. В конце концов, я должна успокоиться: да, он обогатил мою жизнь в разных ее областях, но у меня будут еще любовники, пусть и не такие, как Генри.
Как только мы возобновили нашу эпистолярную дуэль — сумасшедшую, веселую, свободную, — я физически ощутила ноющую боль от того, что Генри нет рядом. Сегодня мне кажется, что он будет частью моей жизни много лет, даже если останется любовником еще всего несколько месяцев. Его фотография, на которой его полные губы приоткрыты, меня заводит. Я тут же начинаю думать, как бы купить лампу, которая не так вредна его глазам, я беспокоюсь о его отпуске. Я испытываю ликующее счастье, потому что Генри за два месяца закончил вторую книгу, он очень энергично и продуктивно работает. Так чего же мне не хватает? Его голоса, рук, тела, нежности, медвежьей неуклюжести, божественности и демонизма. Как он говорит: «Джун никогда не могла понять, кто я на самом деле — святой или дьявол». Я тоже этого не знаю.
И в то же время во мне огромные запасы любви к Хьюго. Я удивляюсь сама себе, мы ведь не любовники, я проклинаю двуспальные кровати — мне гораздо приятнее лежать на маленькой и неудобной. Любить так легко, и делать это можно по-разному.
Когда я спросила Генри, почему он не стал читать до конца мой красный дневник, он ответил:
— Сам не знаю, почему остановился именно на этой странице. Можешь быть уверена, теперь я жалею об этом. Могу только сказать, что почувствовал странную, необъяснимую печаль; события развиваются неудачно не из чьего-то злого умысла, а в результате фатальной неизбежности. Рок сводит на нет самые устоявшиеся, священные постулаты. Если ты заменишь мистера Икс кем-то другим, все останется по-прежнему. По существу, возможно, я заменяю себя самого.
Никто не может удержаться от слез, наблюдая разрушение «идеальной семьи». Но я не плачу. Я исчерпала все сомнения. У Хьюго самый замечательный характер на свете, я люблю его, но я люблю и других мужчин. Когда я пишу эти строки, Хьюго лежит совсем рядом, а я не чувствую ни малейшей вины.
Я живу в его царстве. Покой. Простота. Сегодня вечером мы говорим о пороке. Я поняла, что он живет в полном неведении о моей измене. Он и представить себе не может, что… А я могу, и совершенно спокойно. Может, Хьюго чище, чем я? Или человек способен на доверие, только если сам является цельной натурой?
Чем больше я читаю Достоевского, тем интереснее мне отношения между Генри и Джун. Оба они как будто вышли из его романов. Я узнаю целые фразы, тот же возвышенный язык, те же действия. Может быть, Генри и Джун — литературные привидения? Есть ли у них душа?
Я вспоминаю момент, когда позволила себе обидеться на Генри. Это было через несколько дней после того, как он рассказал мне, что ходил к проституткам. Мы с ним должны были встретиться у Френкеля, чтобы поговорить о возможности опубликовать книгу. Мне было очень тяжело, я увидела в этой ситуации цинизм. Я обиделась, что меня воспринимают как жену банкира, которая просто помогает писателю. Я обиделась, потому что провела столько бессонных ночей, обдумывая пути и способы, как помочь Генри. Он вдруг показался мне паразитом, расчетливым эгоистом. До приезда Генри я поговорила с Френкелем; ему стало очень жалко Генри, мне — нет. Потом появился наш писатель. Он был очень тщательно одет — ради меня: демонстрировал новый костюм, шляпу и рубашку. Был гладко выбрит. Даже не знаю, почему меня это так разозлило. Я не слишком приветливо с ним поздоровалась и продолжила разговор с Френкелем. Генри почувствовал, что что-то не так, и спросил:
— Я пришел слишком рано?
В конце концов он осмелился напомнить, что мы собирались вместе пообедать. Я сказала, что не смогу пойти: Хьюго не уехал в Лондон. Я должна была уехать домой поездом в семь тридцать. Я посмотрела Генри в лицо и почти обрадовалась, увидев, что он страшно расстроен. Я уехала.
Но почти сразу почувствовала себя очень несчастной. Я боялась, что обидела Генри, и написала ему записку, а на следующий день, как только Хьюго уехал, сразу поехала к нему. В ту ночь мы были так полны друг другом, что, засыпая, Генри сказал:
— Это рай!
Когда я читаю страстные письма Генри, они меня не трогают. Я совсем не спешу вернуться к нему. Его недостатки вышли на первый план. Возможно, я просто возвращаюсь к Хьюго. Не знаю. Я вижу, что мы ужасно далеки друг от друга. И мне трудно писать Генри нежные письма: я чувствую, что неискренна, и стараюсь лишний раз этого не делать. Пишу реже, чем должна бы. Мне приходится заставлять себя писать. Что произошло?
Хьюго удивлен моим беспокойством. Я курю, поднимаюсь, хожу по комнате. Не могу вынести общество самой себя. Я еще не научилась заменять самосозерцание размышлениями. Я могу начать размышлять над Шпенглером, но через десять минут снова начинаю глодать себя изнутри. Как пишет Жид, самосозерцание все искажает. Возможно, именно это отдаляет меня от Генри. Мне нужны его голос, его ласки. Он написал прекрасное письмо о последних днях, которые мы провели в Клиши. Генри хочет меня, в одиночестве он чувствует себя потерянным.