Но я не могу хотеть его в присутствии Хьюго. Смех Хьюго, его преданность парализуют меня. Наконец я осмеливаюсь и пишу об этом Генри, очень осторожно. Но как только письмо отправлено, чувства, которые я искусственно сдерживала, меня переполнили. Я пишу Генри совершенно безумную записку.
На следующее утро я получаю от него невероятно длинное послание. Меня заводит даже прикосновение к нему.
Когда ты вернешься, я устрою тебе литературно-сексуальный праздник. Это значит, мы будем трахаться и разговаривать, разговаривать и трахаться. Анаис, я собираюсь изучить каждую складочку у тебя в паху. Да простит меня Господь, если это письмо по ошибке вскроют. Я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя, Анаис. Я люблю тебя. Ты для меня пища и вода. И все остальное — что там еще полагается. Лежать на тебе — это одно, но становиться ближе духовно — другое. Я чувствую, что очень близок тебе, мы одно целое, ты моя, признаешь ты это или нет. Каждый день моего ожидания сейчас приносит только страдание. Я отсчитываю их медленно и с болью. Поторопись. Ты нужна мне. Господи, я хочу увидеть тебя в Лувесьенне в золотистом свете из окна, у которого ты стоишь в своем зеленом платье, у тебя такое бледное лицо — эта бледность осталась с того вечера, с концерта. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Я люблю твою талию, твою золотисто-бледную кожу, округлости твоих ягодиц, твое тепло, твою влагу. Анаис, я так сильно люблю тебя, так люблю! Я просто теряю дар речи от любви. Вот я сижу, пишу тебе письмо, и у меня бешеная эрекция! Как будто ко мне прикасаются твои мягкие губы, твои ноги крепко обхватывают меня, я представляю, как ты, подобрав платье, садишься на меня, и стул начинает бешено скакать по кухне, громко стуча ножками.
Я отвечаю ему в том же тоне, вкладываю в письмо свою безумную записку, посылаю телеграмму. О, я не могу бороться с Генри, он — как наваждение!
Хьюго читает. Я склоняюсь над ним и изливаю на него свою любовь, полную раскаяния. Хьюго в восторге:
— Клянусь, что я бы ни с кем, кроме тебя, не нашел столько наслаждения и счастья. Ты для меня — все.
Я провела бессонную ночь, полную боли и размышлений о мудрых словах Джун: «Пусть будет что будет». На следующий день я медленно упаковываю чемоданы, мечтая только о Генри. Он для меня пища и вода. Как я могла уехать от него даже на несколько дней? Ах, если бы Хьюго не смеялся вот так, как ребенок, если бы не протягивал ко мне теплые нежные руки, если бы не наклонялся к черному скотчтерьеру, чтобы дать ему конфету, если бы не поворачивал ко мне свое чудесное доверчивое лицо и не говорил бы: «Ты меня любишь, вербочка?»
Однако это Генри проникает в меня. Я чувствую фонтан его семени, удары и толчки. Ночь с понедельника на вторник так невыносимо далека!
Его длинные письма — двадцать, даже тридцать страниц — символ его величия. Поток писем меня подстегивает. Я хочу быть только женщиной. Не писать книг, смело смотреть на мир и жить за счет литературного донорства. Стоять за спиной Генри и кормить его. Отдохнуть от самоутверждения и творчества.
Альпинисты. Дым. Чай. Пиво. Радио. Моя голова отлетает от моего тела и остается в подвешенном состоянии в дыму тирольских папирос, высоко в воздухе. Я вижу жабьи глаза, соломенные волосы, рты, похожие на открытые бумажники, поросячьи рыла, головы, подобные бильярдным шарам, обезьяньи руки с нежно-розовыми ладонями. Я начинаю смеяться, как пьяная, и повторяю слова Генри, из-за чего Хьюго начинает злиться. Я замолкаю и становлюсь холодной и неприступной. Моя голова возвращается на положенное место. Я плачу. Хьюго, который все время пытался настроиться на волну моего веселья, очень удивлен и расстроен слишком быстрой переменой моего настроения.
Я все больше ощущаю чудовищную деформацию реальности. Перед отъездом в Австрию я провела день в Париже. Я сняла комнату, чтобы отдохнуть, потому что не спала накануне ночью. Это маленькая комнатка под самой крышей, мансардочка. Я лежу, и у меня возникает ощущение, будто рвутся все связи, я разлучена со всеми, кого любила. Я вспомнила прощальный взгляд Хьюго из поезда, бледное лицо Хоакина и его братский поцелуй, последний поцелуй Генри и его вопрос, все ли со мной в порядке: он всегда задает его, если не знает, как спросить о том, что его действительно волнует.
Я рассталась с ними точно так же, как с бабушкой в Барселоне, еще в детстве. Я могла бы запросто умереть в маленьком гостиничном номере, вдали от любимых людей и предметов: я даже не зарегистрировалась у портье. Странно, но я знала, что если бы осталась в той комнате на несколько дней и жила на деньги, которые дал мне Хьюго на путешествие, то начала бы новую жизнь. Но меня вывел из оцепенения страх перед жизнью, а не перед смертью. Я вскочила с кровати и бросилась вон из комнаты, потому что она связывала меня, как паутина, давила на воображение и память: через пять минут я могла забыть, кто я такая на самом деле, кого я люблю.
В комнате номер тридцать пять я могла бы на следующее утро проснуться шлюхой, или сумасшедшей, или, что еще хуже, той же Анаис.
Я довольна сегодняшним днем и просто развлекаюсь, выдумывая печали. Что бы я почувствовала, если бы Генри умер, а я где-то в Париже услышала бы аккордеон, который мы так часто слышали в Клиши? Но мне самой хочется страдать. Я цепляюсь за Генри по той же причине, по которой за него цепляется Джун.
А что же Алленди?
Мне снова нужна его помощь, это точно.
Париж. Мне не нужна была ничья помощь. Только увидеть Генри на вокзале, поцеловать его, как обычно, пообедать с ним и послушать, как он бормочет что-то в перерывах между поцелуями.
Мне хотелось заставить его ревновать, но я слишком верна, поэтому я покопалась в прошлом и выдумала историю. Я написала поддельное письмо от Джона Эрскина, разорвала его, а потом склеила. Когда Генри приехал в Лувесьенн, огонь пожирал обрывки. Потом, вечером, я показала Генри фрагмент, который якобы уцелел, попав между страницами моего дневника. Генри так взревновал, что на второй странице его новой книги «сбросил бомбу» на все литературные труды Джона. Детские игры. А я тем временем храню ему почти рабскую верность — чувствами, помыслами, телом. Кажется, недостаток приключений в прошлом — это не так уж плохо. Я сохранила пыл, пришла к Генри как девственница — свежая, нетронутая, доверчивая, жадная.
Мы с Генри слились воедино на целых четыре дня. Не телами, а пламенем души. Господи, кого же мне благодарить? Ни один наркотик не может действовать так сильно. Какой мужчина! Он вобрал мою жизнь в свое тело, а я вобрала его. Апофеоз всей моей жизни. Генри, Лувесьенн, одиночество, летняя жара, легкие запахи, завывающие и поющие ветры, внутри нас бушует торнадо, а потом наступают покой и тишина.
Я оделась в костюм майя — цветы, украшения, соответствующий макияж, суровость и яркость. Я была очень зла, полна ненависти. Накануне вечером я приехала из Австрии, и мы ночевали в гостиничном номере. Мне казалось, что Генри предал меня. Он клянется, что нет. Это не имеет значения. Я ненавидела его, потому что любила, как никогда никого прежде.