Дед с Георгием спинами друг к другу прижались, взоров с бурят не сводят. Один из плоскомордых на лошади вокруг них гарцует, а второй винтовку уже скинул и затвор передергивает.
— Беги, паря, я отвлеку, — услышал Георгий шепот Деда. — И помни все, что я тебе сказывал…
— Нет, Дед, не могу я так… — едва смог разлепить губы Георгий.
— Беги, иначе нас обоих тут положат… — прошипел Дед и вдруг как кинется на того, что был ближе. Вцепился ему в ногу, вот-вот с коня скинет. И тут — выстрел. Он-то и подхлестнул Георгия: ломанулся сквозь кусты, не разбирая пути, а коли бы деревце ему какое попалось по дороге — выворотил бы его с корнем, как пить дать.
Дважды пуля чиркала возле самого уха: верно, буряты на звук стреляли, а иначе первая же пуля влетела бы ему в затылок и вышла бы во лбу, вырвав кусок лобной кости. Скоро лес загустел, бежать стало совсем трудно, а на лошади, стало быть, и того трудней. Но чувствовал Георгий: идут буряты вслед за ним и идти будут неотступно, покуда не загонят, как зверя какого.
Припустил он, насколько чаща позволяла, а тут вдруг — овражек. И дерево возле него не так давно с корнем вывороченное, видимо, бурею. А там, где были корни, — яма медведю впору, чтобы завалиться в нее на зиму лапу сосать. Юркнул в эту яму Георгий, поджался, землею рыхлой, как мог, себя закидал, глаза зажмурил, задышал мелко. С полчаса, верно, так просидел, потом слышит: едут. Переговариваются промеж себя по-своему: ахам, ахаш, гарынь… И подумалось Жорке Полянскому, что-де, вот и смертушка моя прибыла, сейчас эти двое с мордами лепешкой ухватят на аркан или вовсе без разговоров и разбору из винтаря пристрелят, и не видать уж более света белого. Однако Бог миловал: потоптались они подле ямы, посудачили что-то по-своему и дальше поехали. Но Георгий судьбу за хвост дергать не стал: пролежал в яме до ночи, да в ней и заночевал. Проснулся поутру раненько, вылез осторожно, обратно пошел по своим следам. А как до распадка дошел, Деда увидел. Лежит голый, во лбу — дырка, рот открыт, волоски на бороде от ветерка шевелятся. Мало, что раздели донага, так еще зверью на съедение оставили, даже ветками не закидали, псы плоскомордые.
Оттащил Георгий Деда на пригорочек, достал нож складной, благо он не в котомке утерянной был, а при себе носился, как и фальшивый вид на вольное житие, то бишь пашпорт, и стал старому бродяге могилу рыть. Долго рыл: много ли ножичком-то возьмешь. Вырыл, однако. Застелил яму лапником еловым, положил Деда и лапником же его и прикрыл. Закапывал руками — так быстрее. Конечно, могилка не ахти получилась: учуют росомаха или медведь — раскопают лапами запросто. Но все же лучше, нежели голому в распадке лежать. Не по-христиански как-то…
Соорудил крест из веток обломанных, оторвал от рубахи лоскут, связал перекладины. Воткнул его у изголовья, сотворил троекратно крестное знамение и пошел на варнацкую тропу. Путь его без Деда лежал на Баргузин — и не город, и не село, а что-то среднее. Таков у них уговор был, ежели разделиться придется или коль что случится. Дед сказывал, знакомец у него в Баргузине проживает на самой околице, Севастьяном кличут. У знакомца того, дескать, при случае можно отсидеться, подкормиться и одежонкой разжиться, если что. Вот это «если что» и наступило…
Триста с лишком верст до Баргузина можно и в десять дней дойти. Это если хорошо питаться и ночлег ладный иметь. А есть нечего, все в котомках осталось, что бурятской добычею сделалось. Если бы не Дедова наука, месяц до Баргузина шел бы, и еще неизвестно, добрался бы. А так, в две недели и один день непростой путь был проделан. Лето — пора для побега благодатная: тут тебе и монгольская жимолость с длинной черной ягодой, по низинам и болотцам произрастающая, и боярка-ягода, и брусника, и морошка, и клюква, и костяника, и княженика, и сладкая малина, и голубика. Но ягода голод лишь утоляет, а сытости и силы нужной не дает. Да и много ее нельзя, особенно голубики да моховки: понос может пробить, что в дороге дальней совсем лишнее, и сил опять же много отбирает. Другое дело, как научал Дед, это мучнистый корень сараны: и вкусно, и сытно. Иногда Георгий специально сходил с варнацкой тропы к горам поближе, ибо сарана-лилия горы любит и пурпурным цветом путника к себе издалека манит. Различать траву эту Дед же и научил: сказывал, что отличить ее можно и по цвету померанце-красному, и по венчику с шестью листочками, выгнутыми, как поля китайской шляпы. А еще из кореньев сладких съедобен и сытен козий зверобой, что растет там, где полная сушь, да чесночный мангирь-корень, который всегда от цинги спасет.
Так и шел Георгий, кореньями да ягодой пробавляясь, да еще груздями сухими, что в срединной России сыроежками зовутся. Даже и сыт порою бывал.
На третий день Дедовой кончины вышел Георгий на пригорок хребтовый, глядь, а из березняка, что расположился в одной из падей, дымок виднеется. Дело к вечеру, видно, кто-то на ночлег становится. Уж не те ли, кто Деда порешил? А может, свой брат, варнак?
Пригнулся Георгий, спустился с пригорка, добежал до березняка, залег. Через редкие деревья все видно: это бурят в котелке жратву себе варит. Один. Без коня, но при винтовке. И котомочка Дедова при нем…
Решение созрело сразу. Еще в крытке его учили не прощать обид. А тем более — смерти товарища. Дед же не просто был товарищем по несчастью. И не просто другом…
Георгий подполз ближе. Замер. Задергалась жилка на виске, громко, на весь перелесок, застучало сердце. Но следовало перетерпеть, выждать подходящего момента для расплаты. От суеты да торопливости одни лишь беды случаются — так поучал покойный Дед.
«Ничего, Дед, мы подождем, верно? А вот когда он нажрется, выпьет и спать уляжется, тут-то мы с тобой его и возьмем», — услышал Георгий свой собственный шепот.
В лесу темнеет быстро: полчаса назад еще лучи солнечные кроны деревьев подсвечивали, а теперь, глядь, — темень почти беспросветная. И костерок бурята, как путеводная звезда, маячит. Бурят же тем временем поел, свернулся, винтарь рядом пристроил и голову на Дедову котомку положил, паскуда. Ничего, часик-другой, и ты свое получишь…
Все же кипела кровь, раза два Георгий намеревался уже, было, приняться за дело, да будто кто-то внутри препоны ему ставил: рано-де, погоди, пусть плоскомордый крепче заснет. Не иначе, душа Дедова рядом была, осторожным быть велела.
Распластался во сне бурят, стало быть, спит уже крепко.
Пополз дальше Георгий, стараясь не ломать сухие сучки и даже травою не шуршать. Ужиком неслышным подполз к буряту, а когда оставалось до него не более двух саженей, кинулся на него, винтовку подальше откинул и оседлал.
Подергался бурят под Георгием, да против сильного и злого — куда ему. Связал ему руки Жора, поднял, подвел к дереву, привязал крепко к стволу. Бурят заныл: возьми, мол, что хочешь: хлеб, винтовку, крупу…
— Я, почитай, уже и так все это у тебя забрал, — хмуро ответил Георгий, стараясь поймать взгляд бурята.
— У меня еще деньги есть. Дома, — заискивающе произнес бурят.
— А семья есть?
— Есть, — загорелись надеждой маленькие глазки бурята.