— В смысле?
— Трудно пристроить, — сказала она. — Никто не хочет их брать.
— Я ничего не понимаю в собаках. У меня никогда не было собаки. Я один живу. Просто шел мимо мусорного бака. — Боб поймал себя на том, что ему крайне необходимо объяснить себя, объяснить свою жизнь. — Я просто…
Он слышал, как на улице воет ветер, как что-то грохочет там в темноте. Стучит в окна — то ли дождь, то ли град. Надя взяла щенка за заднюю левую лапу, слегка ее приподняла — остальные три были коричневые, а эта белая с персиковыми крапинками — и поспешно выпустила из пальцев, как будто вдруг испугавшись заразы. Она снова сосредоточилась на ране, внимательно осмотрела правое ухо — самый кончик был оторван, Боб заметил это только сейчас.
— Ну, — сказала она, — жить будет. Тебе понадобится клетка, собачий корм и все такое.
— Нет, — сказал Боб. — Ты не понимаешь.
Надя наклонила голову и смерила его взглядом, говорившим, что она прекрасно все понимает.
— Я не могу. Я просто нашел его. И хочу его вернуть.
— Тому, кто его избил и бросил умирать?
— Нет-нет, тем, кто обязан этим заниматься.
— Значит, в службу спасения животных, — сказала она. — Они дадут владельцу семь дней на то, чтобы забрать собаку, а потом…
— Тому, кто его избил? Ему дадут второй шанс?
Надя слегка нахмурилась и кивнула.
— Если он не заберет собаку… — она подняла собачье ухо и внимательно осмотрела, — есть вероятность, что малыш отправится в приемную семью. Но это непросто. Подыскать им дом. Питбулям то есть. — Она поглядела на Боба. — Чаще всего их усыпляют.
Горечь ее слов как волной накрыла Боба, и ему стало мучительно стыдно. Сам того не желая, он причинил боль. И боли в мире стало еще больше. Он не оправдал доверия девушки.
— Я… — начал он. — Просто…
Надя рассеянно подняла на него взгляд:
— Что-что?
Боб поглядел на щенка. Глаза у того были сонные, намаялся за день в мусорном баке, это после экзекуции-то! Но дрожать он перестал.
— Ты могла бы взять его себе, — сказал Боб. — Ты же сама сказала, что работала с собаками. Ты же…
Надя решительно покачала головой:
— Я и о себе позаботиться не в состоянии. — Она снова помотала головой. — К тому же я все время на работе. График безумный. Непредсказуемый.
— Может быть, дашь мне время хотя бы до утра воскресенья?
Боб сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, он вроде бы ничего такого и в мыслях не держал.
Девушка испытующе посмотрела на него:
— Это не пустые слова? Тебе лучше сдержать обещание: если ты не заберешь щенка в воскресенье до полудня, он снова окажется на улице.
— Значит, до воскресенья. — Боб проговорил эти слова с твердой уверенностью, и он не кривил душой. — В воскресенье — железно.
— Правда?
— Правда. — Бобу казалось, он сошел с ума. Он казался себе легким, как облатка. — Правда.
Еще до рождения Боба церковь Святого Доминика перестала собирать на утреннюю мессу по будням толпу прихожан. Однако теперь их и без того скудное число таяло с каждым месяцем.
На следующее утро после того, как Боб нашел щенка, он сидел в десятом ряду и в тишине слышал шорох рясы отца Ригана, метущей подолом по мраморному полу алтаря. В то утро — угрюмое, как никогда, с черной наледью под ногами и таким холодным, пронизывающим ветром, что его, кажется, можно было увидеть, — в церкви были только Боб, вдова Малоун, Тереза Коу, некогда директор школы при церкви Святого Доминика, старик Уильямс и коп-пуэрториканец, фамилия которого — Боб в этом почти не сомневался — была Торрес.
Торрес мало походил на полицейского — глаза у него были добрые, временами даже лукаво-веселые, — поэтому так странно смотрелась кобура у него на поясе, когда он возвращался к своей скамье после причастия. Сам Боб никогда не подходил к причастию, и факт этот не укрылся от внимания отца Ригана, который неоднократно увещевал его, что принимать Святые Дары без покаяния — не больший грех, чем не принимать их вовсе. Однако, что бы ни говорил ему добрый пастырь, Боб был воспитан в старой католической традиции, в те времена, когда тебе без конца твердили о чистилище, а монашки учили уму-разуму с помощью карающих линеек. И потому, хотя Боб с теологической точки зрения тяготел к церковным учениям левого толка, в своих привычках он оставался традиционалистом.
Церковь Святого Доминика построили в конце 1800-х годов. Это была чудесная старая церковь: темное красное дерево, белый мрамор, высокие стрельчатые окна и витражи, с которых печально смотрели многочисленные святые. Церковь выглядела так, как и должна выглядеть церковь. А эти новые церкви… Боб их не понимал. Скамьи слишком белесые, световых фонарей слишком много. Такое ощущение, будто приходишь наслаждаться жизнью, а не скорбеть о своих тяжких грехах.
Зато в старой церкви, с красным деревом и мрамором, с темными дубовыми панелями, в церкви, где все дышит спокойным величием и суровой историей, он мог беспрепятственно погрузиться в мир своих упований и прегрешений.
Прихожане выстроились в очередь к причастию, а Боб остался стоять на коленях возле своего места на скамье. Рядом никого. Он был как остров.
Настала очередь полицейского Торреса: красавец-мужчина, чуть за сорок, начинающий полнеть. Он принял облатку на язык, а не в сложенную ковшиком ладонь. Тоже традиционалист.
Торрес, крестясь, повернулся и встретился взглядом с Бобом, прежде чем вернуться на свое место.
— Всем встать.
Боб перекрестился и встал. Ногой вернул на место подставку для колен.
Отец Риган воздел руки над паствой и закрыл глаза:
— Да благословит вас Господь и сохранит вас. Да просветит лицо свое на вас, и помилует вас, и даст вам мир. И благословение Бога Всемогущего, Отца и Сына и Святого Духа да снидет на вас и пребудет с вами. Аминь. Идите с миром, служба совершилась.
Боб выбрался из своего ряда. У выхода он обмакнул пальцы в чашу со святой водой, перекрестился. Торрес у соседней чаши сделал то же самое и молча кивнул ему, Боб ответил таким же кивком — дежурное приветствие двух примелькавшихся друг другу незнакомцев, — и оба в разные двери вышли на мороз.
Боб пришел в «Бар Кузена Марва» около полудня, он любил, когда в баре тихо. Можно спокойно обдумать неожиданно вставшую перед ним проблему — как быть со щенком.
Все по привычке называли Марва Кузеном Марвом, прозвище приклеилось к нему еще со школьных времен, почему — никто не помнил; но Бобу Марв действительно приходился двоюродным братом. По материнской линии.
В конце восьмидесятых — начале девяностых Кузен Марв верховодил местной бандой. Поначалу в нее входили ребята, которые получали навар, давая деньги в рост и вытряхивая из клиентов долги, но Кузен Марв никогда не воротил нос, если подворачивался случай заработать еще на чем-то, поскольку свято верил, что все яйца в одну корзину класть нельзя, иначе первым прогоришь, когда ветер вдруг переменится. Как динозавры, когда явился пещерный человек и придумал лук со стрелами, говорил он Бобу. Вот представь, говорил он, пещерные люди с безопасного расстояния осыпают их стрелами и все тираннозавры вязнут в нефтяных лужах. А ведь трагедию так легко было предотвратить.