Правда, дело было поздней ночью, вспоминаю я. А в ГИБДД тоже люди работают, по ночам они спят.
Но вот камеры по идее не дремлют!
Я останавливаюсь и оглядываюсь. Буквально за минуту до того, как меня высадили из автобуса, мы проехали под рамой с видеокамерами, фиксирующими происходящее на дороге. Интересно, как долго хранятся эти записи?
Я прикидываю: ввиду наличия на участке камер автобус катил небыстро и при скорости шестьдесят километров в час за минуту мог проехать примерно километр. Это не катастрофическое расстояние даже для меня. Доктор ведь велел мне разрабатывать ногу долгими прогулками на свежем воздухе, так почему бы не сделать это прямо сейчас?
Я разворачиваюсь, возвращаюсь к перекрестку и шагаю по обочине трассы в направлении Кипучеключевска.
Водители проезжающих мимо машин меня игнорируют, ни одна добрая душа не предлагает подвести одинокую хромоножку, а на автостоп я не замахиваюсь, побаиваясь нежелательных приключений.
В результате к стационарному посту ГИБДД я подползаю минут через сорок и при виде бетонной коробки этого казенного дома испытываю радость, которую в полной мере понял бы разве что Робинзон Крузо, углядевший на горизонте судно флота Ее Величества Королевы Англии.
В окнах приземистого здания крайне незамысловатой архитектуры горит теплый свет, у порога курит упитанный парень в форме. Лица его я не вижу, только темный силуэт на фоне освещенного проема и красную звездочку сигареты, в челночном режиме снующую по короткой дуге.
– Добрый вечер, – говорю я, приблизившись. – Подайте мне руку, пожалуйста.
Ступеньки поста для колченогой странницы крутоваты.
– По пятницам не подаю, – хмыкает курильщик, но все же помогает мне подняться.
И тут же спрашивает, не торопясь пригласить в помещение:
– Вы что, от транспорта отстали?
Секунду борюсь с желанием съязвить: «Да, от паралимпийского автопробега на инвалидных колясках!», потом отвечаю уклончиво:
– Я к вам с другим вопросом, по поводу ваших камер наблюдения. Они снимают фото или видео?
– Ну, фото, а что?
Служивый в последний раз затягивается и по параболе отправляет окурок на дорогу.
Я понимаю, что сейчас он вернется в помещение и закроет дверь перед моим любопытным носом, если я каким-то образом не оправдаю свой интерес к работе поста.
Несмотря на то что я наслышана о профессиональной алчности дорожных инспекторов, мотивировать собеседника деньгами не решаюсь. Вдруг именно этот окажется принципиальным?
Быстро придумываю, зачем мне фото с камеры. Сказать, что я выслеживаю супруга, укатившего с любовницей? Это вряд ли вызовет сочувствие у брутальных мужиков, скорее наоборот, побудит их к проявлению солидарности.
О, знаю!
– Да сын мой, сопляк восемнадцатилетний, на маминой машине тайно катает подружку, а той вообще еще шестнадцати нет, – сочиняю я. – Хочу припугнуть его: мол, полиция уже зафиксировала ваши покатушки, смотри, дождешься обвинения в растлении малолетней!
– Ох, ни фига се! Сурово! – озадачивается мой собеседник.
– Сурово, но справедливо, – настойчиво давлю я. – Вот вам бы хотелось, чтобы вашу пятнадцатилетнюю дочку какой-нибудь озабоченный сопляк в машине тискал?
– Моей всего пять, – бормочет служивый, но не уходит – значит, заинтересовался и ждет продолжения.
– Я точно знаю, что они тут проезжали четвертого июня между половиной второго и половиной третьего ночи, – продолжаю я. – Вы не найдете для меня этот снимок?
– В начале июня? Фьюююю! Спохватились вы, мамаша! У камер-регистраторов памяти хватает на трое суток максимум, потом запись заново идет, по кругу, – огорчает меня служивый.
– В самом деле? Как жаль, – причитаю я. – Ну, может, вы в другом мне поможете? Я не знаю, куда сыночек ездил, он, паршивец, не говорит, но машину мне вернул с какой-то блямбой на стекле – с блестящей такой наклейкой в виде бомбы. Вы не в курсе, что это значит?
– Вань! – не трогаясь с места, орет мой собеседник. – Еще одну жалобу на наклейки примем? Вот тут мадам тоже в претензии по поводу светоотражающей бомбы на лобовом стекле!
– Что-то поздно спохватилась эта мадам, – рокочет в помещении низкий голос. – Бомбы – это ж когда было? Летом!
– Что, что было?! – оживляюсь я.
В окошко высовывается округлый предмет, который я в первый момент принимаю за кастрюлю с ручками, но затем благодаря исходящим из него звукам человеческой речи опознаю как крупную бритую голову с огромными ушами.
– Рок-фестиваль это был, – объясняет говорящая голова.– «Бомба рока» в Тамани, неужели не слышали? Народ ого-го как там гудел, а эти самые наклейки вместо пропусков на стоянку давали.
– И когда был фестиваль? – спрашиваю я.
– Щас скажу.
Голова-кастрюля прячется, изнутри доносятся бумажные шорохи, потом снова слышен голос:
– С третьего по пятое июня!
– Сходится, – киваю я и в глубокой задумчивости обессиленно сползаю с крыльца.
Итак, голая и пьяная я ехала с рок-фестиваля.
Несмотря на то что своего участия в этом или других подобных мероприятиях я не помню, мне представляется, что злоупотребление спиртными напитками и развратное поведение вполне в духе музыкально-сексуальной революции.
У меня возникает непреодолимое желание увидеть место, где проходил фестиваль. Я там была, значит, могу об этом вспомнить. Или, может, кто-то там вспомнит меня?
– В Тамань – это туда? – деловитым криком с дороги уточняю я направление у служивых.
Они подсказывают: надо ехать на Анапу, а оттуда в сторону Темрюка.
Минут сорок, заметно беспокоя постовых, я топчусь на обочине – поджидаю попутный транспорт и в конце концов уезжаю на проходящем автобусе.
Как это Мотя сказал – нет ничего лучше Анапы?
Вот и проверим.
На рассвете море гладкое, дымчато-серое, как мягкий шерстяной войлок, приятно теплое на вид. Я смотрю на него и мысленно греюсь.
Душе тепло, но тело мерзнет, хотя я уже притерпелась и почти не замечаю ни холода, ни ноющей боли в костях. Краешком сознания фиксирую: руку ломит, ногу крутит, но я ухитряюсь оставаться выше этого. Наверное, так себя чувствуют засыпающие в снежном сугробе.
Я сижу у подножия дюны на редкой сетке затянувшей песок голубой травы рядом с колким кустом осоки, который мне сейчас почти друг. В тоскливый предрассветный час я взахлеб рассказала ему свою грустную историю, и куст сочувственно трясся, совсем как я сама. Исповедавшись ему, я будто очистила свое сознание, а память у меня и так пустая, поэтому я тупо гляжу на море, и мне почти хорошо. То есть мне уже не плохо: мои эмоции – ровный круглый ноль.