— Нет, не его я должен опасаться.

— Но кого же? Ланцелот покачал головой.

— Не беспокойтесь, Бурдон, — сказал он, — вы очень умный и добрый товарищ, когда хотите, но бывает иногда и такое время, когда гораздо полезнее и безопаснее сохранять про себя свои тайны. Вы помните о чем мы вчера с вами разговаривали? Если я не приму вашего совета, то я совсем пропал, погиб!

— Но вы примете его? Не правда ли? Вы так далеко зашли, так много потеряли трудов и хлопот, так сильно доверились посторонним, что, кажется, теперь и возврата нет, нечего и думать об отступлении, — сказал Бурдон самым внушительным тоном.

— Если мой дед умрет, то страшный переворот наступит, и я должен решиться на то или на другое, — отвечал Ланцелот медленно, каким-то густым, несвойственным ему басом, — я — я не могу видеть свое разорение, Бурдон, и потому думаю, что принужден буду принять ваш совет.

— Я знал, что это так будет, другой мой, — отвечал странствующий приказчик спокойно.

Они повернули из переулка между двумя заборами и перелезли через забор, ведущий на лужайку, лежавшую между ними и Гэзльудом. Ярко горели огни в низких окнах дома мистрис Дэррелль. На деревенской колокольне пробило шесть часов, когда Ланцелот со своим приятелем переходили через лужайку.

Темная фигура тускло обрисовывалась у низенькой калитки, которая соединяла луг с Гэзльудом.

— Это мать моя, — шепнул Ланцелот, — она ждет меня у калитки. Бедняжка! Если не для себя, то для нее я должен позаботиться о наследстве! Обманутые надежды убьют ее.

Опять аргумент труса, опять лазейка, посредством которой Ланцелот желал, во что бы то ни стало, сложить на другого ответственность за свое собственное дело и заставить отвечать другого за свой грех.

Глава ХL. РЕШЕНО!

Элинор Монктон медленно возвращалась домой, рядом с мужем, который, не спуская с нее глаз, тотчас заметил, что жена его необыкновенно бледна.

По возвращении в гостиную, Элинор, положив руку на плечо своего мужа и прямо смотря ему в лицо, освещенное ярким огнем камина, спросила:

— Скажи мне, Джильберт, точно ли Морис де-Креспиньи скоро умрет?

— Судя по словам докторов, мало остается сомнения, что старик очень скоро должен умереть.

Несколько минут помолчала Элинор й потом со страстною пылкостью сказала ему:

— Джильберт, я хочу видеть Мориса де-Креспиньи, непременно хочу его видеть! Я должна его видеть наедине!

С удивлением посмотрел на нее мистер Монктон. Откуда взялась такая внезапная энергия, такая настойчивая пылкость, от которой бледнело ее лицо и замирало дыхание? Дружелюбное чувство к больному, женственное сострадание к немощам старика, никак не могли внушить такого страстного порыва.

— Ты желаешь видеть Мориса де-Креспиньи? — спросил Монктон с нескрываемым удивлением, — но зачем же, Элинор, тебе так хочется его видеть?

Мне надобно сказать ему такую вещь, которую он непременно должен узнать прежде, чем он умрет.

Монктон оцепенел от удивления, внезапный свет, казалось, озарил его, свет, который показал ему жену в отвратительном свете.

— Ты желаешь сказать ему свое настоящее имя? — спросил он.

— Сказать мое имя? — да, — отвечала Элинор рассеянно.

— Но для чего же?

Мистрис Монктон немного помедлила, потом, задумчиво смотря на своего мужа, сказала:

— Это моя тайна, Джильберт, даже тебе я не могу сказать ее теперь, но надеюсь скоро все разъяснить и, может быть, даже сегодня вечером.

Монктон закусил нижнюю губу и отошел от своей жены, насупившись. Он оставил Элинор у камина и в угрюмом молчании стал ходить взад и вперед по комнате.

Потом вдруг повернулся он к ней и сказал с раздражительною решимостью, которая окончательно охладила ее робкую доверчивость и заставила опять спрятаться в себя.

— Элинор! — во всем этом есть что-то такое, что жестоко огорчает меня. Между нами стоит тайна и тайна эта слишком долго продолжается. Зачем было тебе полагать условием, чтобы твоя настоящая фамилия была скрыта от Мориса де-Креспииьи? Зачем ты показывала ему особенное внимание с первого появления в эти места? Зачем теперь, когда говорят о его близкой смерти, ты непременно хочешь его видеть? Элинор! Элинор! Причиной всему этому, может-быть, только недостойное, самое гнусное, самое корыстолюбивое чувство.

Элинор посмотрела на своего мужа и как будто оцепенела от ужаса, стараясь напрасно уловить смысл его слов.

— Корыстолюбивое, гнусное чувство! — повторяла она медленно полушепотом.

— Да, — отвечал Джильберт, с жаром, — почему ты не была бы похожа па других? То была моя вина, мое заблуждение, моя безумная мечта, когда я думал, что ты не похожа на других? Точно то же было и с другою женщиной, которая обманула меня, как не дай Бог быть обманутым еще и тобою. О, Элинор! — я был безумен, когда, забыв прошлое, не воспользовавшись уроком опытности, я опять поверил женщине — поверил тебе! Я ошибся, еще раз ошибся, но на этот раз мое заблуждение еще ужаснее, потому что на этот раз мне казалось, что я поступал обдуманно, принял все предосторожности. Но на деле вышло, что и ты похожа на всех других. Если все женщины корыстолюбивы, то ты еще более других, потому что тебе не довольно было пожертвовать своею любовью для того, чтобы сделать, как это называют, выгодную партию — нет! ты не довольствовалась тем, что приобрела богатство от мужа, ты еще добиваешься получить наследство от Мориса де-Креспиньи.

Элинор Монктон ухватилась обеими руками за голову, отбросив назад густые массы своих волос, как бы желая этим движением рассеять тучи, отуманившие ее душу.

— Я добиваюсь получить наследство от де-Креспиньи?

— Да, это понятно: отец воспитывал тебя в этих мыслях. Я слыхал, как упорно он строил воздушные замки на пустых надеждах получить наследство от своего, друга, он приучил и тебя разделять эти надежды, он завещал их тебе как единственное имущество, остававшееся после него.

— Нет! — воскликнула Элинор, вспыхнув, — не надежды завещал мне отец, умирая. Не говорите более об этом, мистер Монктон, не говорите! Сегодня я не в силах выносить этих слов! Если вы можете иметь обо мне низкое мнение, то мне остается в настоящее время только необходимость вынести это бремя. Я знаю, что я очень виновата перед вами, что я была очень невнимательна к вам с тех нор, как стала вашей женой, и вы имеете право дурно думать обо мне. Но душа моя была до того переполнена другими мыслями, что все остальное носилось передо мною как сон.

Монктон со страхом посмотрел на жену. В ней было что то особенное, чего он прежде никогда не замечал. До сих пор он видел только какою она обладала силою воли, чтобы сдерживать свои чувства, но теперь казалось ему эта сила воли начала ослабевать. Напряжение было слишком велико, и натянутые нервы начинали опускаться.