– И ты молчал?! Неужели ты так ничего и не понял? Они же искали что-то в операционной! Люди президента приезжают в провинциальный город, находят Бурковица и что-то от него требуют, тот перед смертью, возможно, произносит что-то, и они начинают искать нечто, за чем они и приехали сюда, в лежащей на операционном столе девушке… Но не находят и начинают искать в других девушках. Почему? Ты не задавал себе этого вопроса? У вас есть списки девушек – может, не только девушек, но и мужчин, – которых в тот день оперировал Бурковиц?
– Нет.
– Короче так, меня интересует медсестра. И если ее не окажется в живых, то виноваты в этом будете только вы.
– Мне не нравится, когда ты со мной разговариваешь в таком тоне! – закричал Логинов, и в кабинете сразу стало очень тихо.
– Мне тоже кое-что сегодня не понравилось… И вчера, и позавчера… Я ухожу, Логинов, и запомни: еще раз на меня крикнешь… ударю. Научусь и ударю. Больно.
Никогда еще им не приходилось так серьезно ссориться. Наталия и сама понимала, что мужчины не прощают снисходительного к ним отношения, но и сдерживаться больше не могла.
Уже в машине, когда она немного остыла, ей стало жаль произнесенных в самом конце наиглупейших слов. Хотя она ведь сказала именно то, о чем думала последние несколько месяцев. А именно о физической подготовке. Вернее, об отсутствии таковой у нее. Изнеженное существо, способное лишь бить по клавишам да иногда работать мозгами, она страдала от своего физического несовершенства и хотела научиться давать отпор физически, руками и ногами. Стройная и гибкая, она была уверена, что сможет обучиться элементарному бою, не важно, к какой культуре он будет относиться. Но природная лень тормозила ее поход в спортзал. Даже само слово «карате» или тот же «спортзал» вызывали у нее мороз по коже. «Пожалуй, надо бы начать с психолога, чтобы он убедил меня в необходимости таких занятий…»
Медсестра оказалась жива, и звали ее Машей. Высокая, черноволосая, с раскосыми карими глазами, Маша согласилась поговорить с ней только после того, как Наталия предъявила свое удостоверение. Для таких девушек, как Маша, достаточно просто показать красную лакированную «корочку» с золотым тиснением, чтобы выпытать всю их подноготную до седьмого колена.
– Пойдемте в ординаторскую, там все равно никого нет…
– А мы не могли бы сейчас пройти в операционную, ту самую, где все это и происходило, и ты мне все показала бы, а?
Маша послушно кивнула головой и уверенно направилась к белой двери в конце больничного коридора, над которой висела стеклянная табличка с красной надписью: «Тихо, идет операция!»
– Здесь надо ремонтировать проводку…
– Ты хочешь сказать, что операционную до сих пор не отремонтировали после всего того, что здесь произошло?
– Отремонтировали, мы даже недели две работали, делали операции, а потом произошло короткое замыкание… Должно быть, пуля пробила провод… Я вообще-то не разбираюсь…
– Расскажи, Маша, как все произошло?
Они стояли как раз в том месте, в маленьком коридорчике с матовой стеклянной стеной, которая имела эффект прозрачности лишь с одной стороны: хирурги, работающие в операционной, не могли видеть следящих за операцией студентов медицинского института, в то время как последние видели всю операционную как на ладошке. Именно этим обстоятельством и воспользовалась Маша, спрятавшись в коридорчике и прекрасно осознавая, что бандиты, оглушившие хирургическую сестру и скрутившие руки Бурковицу, ее не видят, в то время как она видела абсолютно все.
– Как я потом узнала, все трое вошли в хирургическое отделение в белых халатах и ничем от остальных посетителей не отличались…
– У вас что, можно навещать больных в любое время?
– Если честно, то да. Это только для порядка висит расписание, а так… Сами понимаете: больница… Поэтому-то на них никто внимания и не обратил. Когда они подошли к операционной, в коридоре, как нарочно, никого не было, поэтому они беспрепятственно ворвались прямо во время операции и, не обращая внимания на то, что на столе лежала больная, подошли к Ольге Петровне и ударили ее чем-то по голове. Она вскрикнула и упала на пол…
– Скажи, а как вел себя Бурковиц? Этот визит был для него неожиданным или же он, предположим, знал об их приходе и, скажем, нервничал? Ты ничего такого не заметила?
– Лев Иосифович был человеком достаточно общительным, но в то же время определить, находится он в состоянии душевного волнения или нет, было практически невозможно. Он всегда был ровным, улыбчивым…
– А эту улыбку нельзя было назвать истеричной или, скажем, фальшивой? Губы растягиваются, получается нечто вроде вымученной улыбки, а глаза бесстрастные… Каким он был, ваш Бурковиц?
– Даже и не знаю, что ответить… При всем его обаянии, улыбчивости, как я уже сказала, его ни в коем случае нельзя было назвать простым. Лев Иосифович был человеком сложным сам для себя. Сложным для себя и хотел казаться простым для окружающих.
– Это не для средних умов… Тогда скажи, в котором часу он пришел на работу и сколько операций успел сделать до того момента, как сюда ворвались бандиты?
– Он чуть задержался. Пришел около одиннадцати.
– А он не сказал, почему задержался?
– Мы же его не спрашивали… Но выглядел он так, словно на работу бежал, я видела, когда проходила мимо ординаторской, как он расчесывается перед зеркалом и промокает лоб платком, и еще тогда подумала, что в его возрасте так бегать…
– Но почему ты решила, что он бежал?
– Да потому что его рубашка, которую он оставил за ширмой, где переодевался, была совсем мокрая. Он вспотел.
– А ты всегда берешь в руки его рубашки? Я просто хочу выяснить, как ты определила, что рубашка мокрая?
– Просто мне тоже надо было переодеться, я зашла за ширму, как это делаю каждый день, после того как за ней переоденется Лев Иосифович, и когда стала перевешивать его рубашку на плечики, чтобы убрать в шкаф – он иногда забывает это сделать, – то обратила внимание на то, что она мокрая.
– А раньше такого не случалось?
– Вы имеете в виду, не опаздывал ли он? Очень редко. Но никогда еще не выглядел таким взмыленным…
– А кого именно он должен был тогда оперировать?
– У меня есть список. Да, если вам интересно, то могу добавить, что Бурковиц вообще человек непьющий, но в то утро я видела, как он достал и откупорил бутылку коньяку. Таких бутылок у него целая батарея. Пациенты дарят, а он складывает в шкаф. Так вот… он выпил одну рюмку.
– В вашем присутствии?
– Даже не знаю, как сказать… Я вошла как раз в тот момент, когда он… пил… Но, увидев меня, спокойно поставил рюмку с бутылкой обратно в шкаф и как ни в чем не бывало спросил, все ли готово к операции.
– Значит, первую операцию он провел в двенадцатом часу?