— Прошу прощения. Думал, застану тебя од…
— Он же сказал — входи! — рявкнул Ксинем с добродушным упрямством закоренелого пьяницы. Повернулся в профиль, словно настроил на Ахкеймиона левое ухо.
— Да, — кивнула Эсменет.
Голос ее звучал несколько вымученно, но взгляд был искренним. И лишь когда Ахкеймион подтянул к себе непослушную подушку, он понял, что согласилась она из жалости к Ксинему, а не потому, что на самом деле желала его общества. Какой же он дурак…
Она выглядела потрясающе. Ему было почти больно смотреть на нее. Большинство мужчин втайне ценят красоту утраченных женщин, но рядом с Ахкеймионом Эсменет была скромным цветком, а теперь стала роскошной розой. Ее шею украшали жемчужины на серебряной нити. Волосы, подобные сверкающему черному янтарю, удерживались высоко надо лбом двумя серебряными заколками. Платье с блестящим узором. Темные взволнованные глаза.
Рабы собирали кубки и тарелки. И Пройас, и Эсменет выказывали новому гостю подчеркнутое внимание. Все были растеряны, за исключением Ксинема, обгрызавшего мясо с ребрышек поросенка, зажаренного в бобовом соусе. Пахло это блюдо замечательно.
— Как ваши уроки? — спросил Пройас, словно вдруг вспомнил о манерах.
— Уроки? — переспросил Ахкеймион.
— Да, уроки с… — Он пожал плечами, словно сомневался, можно ли говорить по-старому. — С Келлхусом.
Один звук этого имени действовал как поворот рычага. Ахкеймион стряхнул с колен несуществующую пыль.
— Хорошо. — Он изо всех сил пытался говорить непринужденно. — Если я доживу до тех пор, когда смогу написать об этом книгу, я назову ее «О разновидностях восторга».
— Ты украл у меня название! — воскликнул Ксинем, потянувшись за вином.
Пройас быстро налил ему большую чашу и улыбнулся, несмотря на колючее раздражение во взоре.
— Как так? — удивилась Эсменет. Ахкеймион поморщился от резкости ее тона. Ксинем, пусть и слепой, повсюду видел неуважение к себе. Он стал хуже скюльвенда. — Каково было твое название, Ксин?
— «О разновидностях задниц». Все захохотали.
Ахкеймион переводил взгляд с одного сияющего лица на другое, стирая слезы большим пальцем. На мгновение ему показалось, что Эсми стоит лишь протянуть руку, прижать подушечку большого пальца к его ногтю, и жизнь станет прежней. Все, что случилось после Шайгека, просто исчезнет.
«Все они здесь… все, кого я люблю».
— Мой нюх! — запротестовал Ксинем. — Я говорю вам, мой нюх сильнее моих глаз! Он проникает в самые глубокие трещины… Ты, Пройас, думаешь, что вчера ел баранину,.. — Он скривился и уставился в пустоту. — Но на самом деле это была козлятина.
Эсменет упала от хохота на подушки, задыхаясь и болтая ногами. Ксинем повернул голову на звук ее смеха. Всезнающе погрозил пальцем.
— В том, что мы видим, есть много красоты. Так много красоты! — с насмешливой красноречивостью произнес он. — Но в том, что мы чуем, — правда.
Смех присутствующих стих, отозвавшись на опасное изменение темы. В одно мгновение веселье исчезло.
— Правда! — с яростью воскликнул Ксинем. — Мир провонял ею! — Он попытался встать, но вместо этого повалился на задницу. — Я чую всех вас, — провозгласил он, словно отвечая на их ошеломленное молчание. — Я чую, что Акка боится. Я чую, что Пройас скорбит. Я чую, что Эсменет хочет трахаться…
— Довольно! — воскликнул Ахкеймион. — Что это за безумие? Ксин… каким дурнем ты стал!
Маршал расхохотался, охваченный внезапным и невероятным здравомыслием.
— Я все тот же, кого ты знал, Акка. — Он утрированно пожал плечами и протянул руки ладонями вверх. — Только без глаз.
Ахкеймион вздохнул. Почему же до этого дошло? Ксин…
— Мой мир, — продолжал Ксинем, ухмыляясь почти добродушно, — разорван пополам. Раньше я жил среди людей. Теперь живу среди задниц.
Никто не смеялся.
Ахкеймион встал и поблагодарил Пройаса за гостеприимство. Конрийский принц сидел мрачный и молчаливый, как могила. Несмотря на смятение, Ахкеймион понимал, что Пройас использует Ксинема в качестве наказания. Перевернув старые понятия, Келлхус переписал и беды множества людей.
Ксинем закашлялся, и Ахкеймион увидел, как от этого звука Эсменет вздрогнула. Маршала терзал не только дурной нрав. Он выглядел все хуже.
— Да, Акка, — сказал Ксинем. — В любом случае, беги отсюда. — Несмотря на бледность, его усмешка казалась здоровой.
— Я пойду с тобой, — сказала Эсменет. Ахкеймион сумел только кивнуть и сглотнуть комок. «Что с нами творится?»
— Обязательно спроси ее, — прорычал им вслед Ксинем, — зачем она трахается с Келлхусом!
— Ксин! — воскликнул Пройас скорее в ужасе, чем в гневе.
С мятущимися мыслями и горящим лицом Ахкеймион повернулся к своему бывшему ученику, но краем глаза заметил, что Эсменет удерживает слезы.
«Эсми…»
— А что? — с насмешливым добродушием расхохотался Ксинем, — Значит, только слепец видит? Неужели таковы издревле сужденные нам пути?
— Если ты страдаешь, — ровно сказал Пройас, — я все стерплю. Я поклялся тебе, Ксин. Но кощунства я не потерплю. Ты понял?
— Конечно, Судия Пройас.
Маршал откинулся на подушки в пьяной расслабленности. Когда он вновь заговорил, голос его был странным, путаным, как голос человека, утратившего надежду.
— «Тогда велел он Хоромону, — процитировал Ксинем, — довериться его рукам и сказал остальным: "Вот человек, вырвавший глаза врага своего, и Бог поразил его слепотой". Затем плюнул он в каждую глазницу и сказал: "Вот человек согрешивший, а ныне я очистил его". И Хоромон закричал от восторга, ибо был он прежде слеп, а теперь прозрел».
Ахкеймион понял, что он цитирует «Трактат», знаменитый момент, где Айнри Сейен возвращает зрение ксерашскому вору. У айнрити выражение «глаза Хоромона» означало откровение.
Ксинем повернулся от Пройаса к Ахкеймиону, словно от врага меньшего к врагу большему.
— Он не может исцелять, Акка. Воин-Пророк… не может исцелять.
Ахкеймион надеялся, что воздух за стенами шатра Пройаса будет чистым и свободным от безумия, сгустившегося внутри. Так и оказалось. Небо было чистым, хотя не столь ясным, как в сухие ночи Шайгека. Дым, остро пахнувший сырыми дровами, плыл по просеке, как и рассеянные звуки близких голосов — конрийцы пили у костров. Ахкеймион поглядел на Эсменет и улыбнулся, словно испытал облегчение. Но она смотрела мимо. Где-то и соседнем шатре слышалась пьяная яростная ругань.
«Он не может исцелять, Акка».
Оба они молчали, пока шли рука об руку по темным проходам между проступавшими во мраке шатрами. Горели костры. Его левую руку жгли воспоминания о том, как он прежде держал Эсменет за руку. Он проклинал жажду, которая все еще терзала его. Почему после всех этих жутких и чудесных событий он все еще помнит, как обнимал ее? Мир бушевал, требовал от него ужасных свершений, а он хотел слушать лишь ее молчание. «Я иду, — напоминал он себе, — в тени Армагеддона».