«Как я тебя люблю…»
— Это не из-за тебя, Эсми, — сказал он. — Это из-за него… Его взгляд скользнул по имени, расположенному рядом со словом «Консульт», — по единственному имени, которое он не прочел вслух.
Да в том и не было нужды.
— Келлхус, — произнесла она.
Некоторое время они сидели молча. По кроне сосны пробежал порыв ветра, и Эсменет краем глаза заметила пух, летящий прочь, вверх по гранитному склону и дальше, в беспредельное небо. На миг она испугалась за сохнущие листы пергамента, но те были надежно придавлены камнями, и лишь их углы приподнимались и опускались, словно беззвучно шевелящиеся губы.
Они перестали говорить о Келлхусе с тех самых пор, как бежали с Равнины Битвы. Иногда это казалось безмолвным соглашением из тех, что обычно заключают любовники, чтобы не бередить общие раны. А иногда — случайным совпадением антипатий: например, точно так же они избегали разговоров о верности и сексе. Но по большей части в этом просто не было нужды, как если бы все слова, которые только можно произнести, уже были сказаны.
Некоторое время Келлхус вызывал у Эсменет беспокойство, но вскоре она заинтересовалось им: сердечный, доброжелательный и загадочный человек. А потом в какой-то момент он будто вырос, и все прочие очутились в его тени, словно он был благородным и понимающим отцом или великим королем, преломляющим хлеб с рабами. А теперь Келлхус и вовсе превратился в сияющую фигуру — и это ощущение лишь усилилось, когда его не оказалось рядом. Как будто он — маяк в ночи. Нечто такое, за чем они должны следовать, ибо все прочее вокруг — тьма…
«Что он такое?» — хотела спросить Эсменет, но вместо этого молча взглянула на своего любовника.
На своего мужа.
Они улыбнулись — робко, как если бы только сейчас вспомнили, что не чужие друг дружке. Соединили сухие, согретые солнцем руки. «Я никогда еще не была настолько счастлива».
Если бы только ее дочка…
— Пойдем, — сказал вдруг Ахкеймион, с усилием поднимаясь на ноги. — Я хочу кое-что тебе показать.
Они поднялись на голый, раскаленный от солнечного жара склон. Эсменет шипела и подпрыгивала, чтобы не обжечь ноги, пока они забирались на закругленный выступ. На самом верху она приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от палящего солнца. А потом она увидела их…
— Сейен милостивый… — прошептала она.
Колонны солдат темнели на равнине, словно тени огромных туч; их доспехи алмазной пылью блестели на солнце.
— Священное воинство выступило в путь, — с благоговением сказал Ахкеймион.
От этого зрелища захватывало дух. Эсменет видела отряды рыцарей — сотни и тысячи, — и огромные колонны пехотинцев, длиной в целые города. Она видела обозы, ряды повозок, казавшихся издалека малыми песчинками. И видела реющие знамена, тысячу знамен с гербами Домов, и на каждом было шелком вышито изображение Бивня…
— Как же их много! — вырвалось у Эсменет. — До чего же, наверное, сейчас страшно фаним…
— Больше двухсот пятидесяти тысяч, — отозвался Ахкеймион. — Во всяком случае, так говорит Ксин…
Эсменет показалось, будто его голос доносится из глубины пещеры. Он звучал глухо, словно у человека, угодившего в ловушку.
— И, возможно, столько же обслуги… Никто не знает точно.
Тысячи и тысячи. Море людей раскинулось на равнине. Эсменет подумалось, что они движутся, словно вино, растекающееся по шерстяной ткани.
Как могло случиться, что столько людей посвятило себя одной цели, ужасной и грандиозной? Одному месту. Одному городу.
Шайме.
— Это… это… Эсменет поджала губы.
— Это похоже на твои сны?
Ахкеймион ответил не сразу, и, хотя он стоял ровно. Эсменет вдруг испугалась, что он сейчас упадет. Она схватила колдуна за локоть.
— Да. Это похоже на мои сны, — оказал Ахкеймион.
«Можно смотреть в будущее, а можно смотреть на будущее. Второе куда поучительнее».
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
«Если кто-либо сомневается в том, что судьбу наций определяет страсть и безрассудство, пусть взглянет на встречу Великих. Короли и императоры не привыкли общаться с равными, а когда наконец встречаются с таковыми, зачастую начинают испытывать неоправданное облегчение или отвращение. У нильнамешцев есть поговорка: "Когда принцы встречаются, они находят братьев или себя самих", — иными словами, либо мир, либо войну».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
4111 год Бивня, начало лета, Момемн
Пение и несметное множество мерцающих факелов приветствовали Икурея Ксерия III, когда он откинул занавесь из тонкого, словно дымка, льна и прошествовал во внутренний двор. Послышался шорох одежд: столпившиеся придворные рухнули на колени и уткнулись напудренными лицами в траву. Лишь рослые эотские гвардейцы остались стоять. Ксерий прошествовал мимо простертых ниц людей — маленькие рабы несли край его одеяния; он, как всегда, наслаждался своим одиночеством. Богоподобным одиночеством.
«Он вызвал меня! Меня! Какая наглость!»
Ксерий поднялся по деревянным ступенькам и забрался в императорскую колесницу. Прозвучал сигнал, позволяющий придворным встать.
Ксерий протянул руку в белой перчатке, лениво размышляя, кого Нгарау, его великий сенешаль, выбрал для вручения императору поводьев — этой чести в силу традиции приписывалось большое значение, но практически она не заслуживала даже императорского внимания. Ксерий безоговорочно полагался на мнение великого сенешаля… Как когда-то полагался на Скеаоса.
Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.
Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой-то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, — свойство, унаследованное им от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.
Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные на бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.
К Ксерию были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой — поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука-мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.