Казалось, будто всех присутствующих окутала наркотическая дымка, апатия людей, оказавшихся свидетелями невозможного. Сердце Серве лихорадочно стучало. Голова шла кругом…
Но она не могла отвести взгляд. На шелке появилось человеческое лицо — такое маленькое, что могло бы поместиться в ладони. Серве видела, как крохотные губы разомкнулись в беззвучном вопле.
А потом кукла задвигалась — проворно и ловко, ничего общего с рваными движениями марионетки. И Серве, впадая в панику, поняла, что это и есть душа, самодвижущаяся душа… Одним слитным, усталым движением кукла подалась вперед, оперлась руками о землю, согнула колени, потом поднялась на ноги; на землю упала крохотная тень — тень человека с мешком на голове.
— Ради всего святого!.. — напряженно выдохнул Грязный Динх.
Деревянный человечек стоял, поводя безглазым лицом из стороны в сторону, и изучал онемевших великанов.
Потом он поднял маленькое, ржавое лезвие, заменявшее ему правую руку. Костер выстрелил; человечек подскочил и развернулся. Дымящийся уголек упал к его ногам. Человечек наклонился и, подцепив уголек ножом, кинул его обратно в костер.
Ахкеймион пробормотал нечто неразборчивое, и кукла осела бесформенной грудой. Колдун обратил к Келлхусу каменное лицо и мертвенным ровным голосом произнес:
— Так, значит, ты один из Немногих…
Ужас, подумала Серве. Он в ужасе. Но почему? Разве он не видит?
Ксинем внезапно вскочил на ноги. И прежде чем Ахкеймион успел что-то сказать, маршал ухватил его за руку и рывком развернул к себе.
— Зачем ты это сделал? — крикнул Ксинем. На лице его отражались боль и гнев.
— Ты же знал, что мне и так достаточно трудно из-за… из-за… Ты же знал! И теперь — вот это представление? Это богохульство?
Ошеломленный Ахкеймион в ужасе уставился на друга.
— Но, Ксин! — воскликнул он. — Это то, что я есть.
— Возможно, Пройас был прав! — рявкнул Ксинем.
Он с рычанием отшвырнул Ахкеймиона и размашисто зашагал прочь, в темноту. Эсменет вскочила на ноги и схватила безвольную руку Ахкеймиона. Но колдун продолжал вглядываться в темноту, в которой исчез маршал Аттремпа. Серве слышала настойчивый шепот Эсменет. «Все в порядке, Акка! Келлхус поговорит с ним. Объяснит, что он не прав…» Но Ахкеймион отвернулся от вопрошающих взглядов тех, кто сидел у костра, и слабо оттолкнул ее.
Ошеломленная Серве — у нее по коже до сих пор бегали мурашки — умоляюще взглянула на Келлхуса. «Пожалуйста… исправь это как-нибудь!» Ксинем должен простить Ахкеймиона. Они все должны научиться прощать!
Серве не знала, когда начала говорить с ним без слов, но теперь это происходило часто, и она уже не могла вспомнить, что произносила вслух, а что нет. Это было частью того бесконечного мира, что царил между ними. Они ничего не скрывали.
И почему-то взгляд Келлхуса напомнил Серве его слова, сказанные однажды. «Серве, мне следует открываться им медленно. Медленно и постепенно. Иначе они обратятся против меня…»
Той ночью Серве разбудил разговор — сердитые голоса у самого шатра. Она непроизвольно схватилась за живот. Ее скрутило от страха. «О боги!.. Милосердия! Прошу вас, пощадите!»
Скюльвенд вернулся.
Серве знала, что он вернется. Ничто не могло убить Найюра урс Скиоату — во всяком случае, при ее жизни.
«Только не это… ну пожалуйста, только не это…»
Серве ничего не было видно, но угроза его присутствия уже вцепилась в нее, как будто Найюр был зловещим призраком, склонившимся над ней, чтобы пожрать ее, выцарапать у нее сердце — выскоблить, как кепалоранки скоблят шкуры острыми краями раковин. Серве заплакала — тихо, чтобы он не услышал… Она знала, что в любое мгновение скюльвенд может вломиться в шатер, обдав ее запахом мужчины, только что снявшего доспехи, схватить за горло и…
«Ну пожалуйста! Я знаю, что мне полагается быть хорошей девочкой, — и я буду, буду хорошей девочкой! Пожалуйста!»
Она слышала его хриплый голос; скюльвенд говорил яростно, но тихо, словно не желал, чтобы его подслушали.
— Мне это надоело, Дунианин.
— Нута#39;таро хирмута, — отозвался Келлхус с бесстрастностью, от которой Серве сделалось не по себе.
Но потом она поняла. «Он говорит так холодно, потому что ненавидит его… Ненавидит, как и я!»
— И не подумаю! — огрызнулся скюльвенд.
— Ста пут юра#39;грин?
— Потому, что ты тоже меня просишь! Мне надоело слушать, как ты мараешь мой язык. Мне надоели насмешки. Мне надоели эти дураки, из которых ты вьешь веревки. Мне надоело смотреть, как ты оскверняешь мою добычу! Мою добычу!
Мгновение тишины. Звон в ушах.
— Нам обоим, — сказал Келлхус на хорошем шейском, — отвели почетное место. К нам обоим прислушиваются сильные мира сего. Чего еще ты желаешь?
— У меня всего одно желание.
— И мы вместе идем кратчайшим путем к…
Келлхус вдруг умолк. Воцарилось напряженное молчание.
— Ты собираешься уйти, — сказал наконец князь. Смех, подобный волчьему рычанию.
— Незачем жить в одном якше.
Серве задохнулась. Шрам на ее руке, свазонд того обитателя равнин, приобретенный у гор Хетанта, вдруг вспыхнул жгучей болью.
«Нет-нет-нет-нет-нет…»
— Пройас, — произнес Келлхус все тем же бесцветным голосом. — Ты намерен встать одним лагерем с Пройасом.
«О господи, не-ет!»
— Я пришел за своими вещами, — сказал Найюр. — Я пришел за своей добычей.
Никогда еще за всю свою полную насилия жизнь Серве не ощущала такой опасности. У нее перехватило дыхание, и она застыла, боясь шелохнуться. Стояла пронзительная тишина. Три удара сердца понадобилось Келлхусу, чтобы ответить, и это время ее жизнь болталась, словно на виселице. Она знала, что умерла бы за него, — и знала, что умрет без него. Казалось, будто она всегда была рядом с ним, с самого детства. Серве едва не задохнулась от страха.
А потом Келлхус произнес:
— Нет. Серве останется со мной.
Потрясенное облегчение. Горячие слезы. Твердая земля сделалась текучей, словно море. Серве едва не потеряла сознание. И голос, не принадлежавший ей, пробился сквозь мучения и восторг, произнеся: «Милосердие… Наконец-то милосердие…»
Она не слышала их дальнейшего спора; неожиданное спасение и радость заглушали их ругань. Но они говорили недолго — не дольше, чем она плакала. Когда Келлхус вернулся в палатку, Серве бросилась к нему, осыпала его отчаянными поцелуями и так крепко прижалась к его сильному телу, что стало трудно дышать. Наконец усталость и потрясение все-таки взяли верх. Серве лежала, свернувшись клубочком, на пороге сладкого, детского сна и чувствовала, как загрубевшие, но нежные пальцы медленно гладят ее по щеке.