– Деточка, это тебе, на память! Я тебя, милая, еще со школы помню. Ты мне всегда нравилась.
Инна взяла кошечку и дома долго не знала, куда ее пристроить. Безделушка невыносимо раздражала ее, но выкинуть не поднималась рука. В конце концов Инна спрятала фигурку в дальний ящик и села писать письмо дочери Марьи Васильевны. Адрес она посмотрела в адресной книжке, которая лежала у старушки на видном месте.
Спустя две недели пришел ответ. Супруг дочери в краткой записке посоветовал Инне больше не беспокоить его жену и не совать нос в чужие дела. Последняя фраза привела Инну в недоумение. «Хотите денег – идите в милицию», – написал мужчина.
– Ну не нужна она им, не нужна, – объяснил ей вечером Виктор. – Больная старуха, что ты хочешь…
Инна хотела, чтобы больная старуха жила где-нибудь в другом месте и не имела к ней, Инне, никакого отношения. Или чтобы лифт не ломался и она никогда бы не встречала Марью Васильевну.
Потому что ей, Инне, хотелось жить своей жизнью, заниматься любимой работой, проводить время с любимым мужем! А вместо этого почти каждый день она заходила к Марье Васильевне, готовила еду, периодически убирала в ее квартире и выслушивала то детский лепет, то вполне связные речи – в зависимости от того, насколько хорошо чувствовала себя старушка.
Два раза Инна, сжав зубы, заставляла себя идти домой, а не к больной старухе. Но у нее перед глазами вставала жалкая сутулая фигура, и Инна чувствовала себя последней сволочью.
– Милая, ты у меня просто мать Тереза, – удивленно шутил Витька.
Инна пыталась объяснить ему, что она и хотела бы бросить свою благотворительность, да не может. Но муж ее не понял.
– Не хочешь ходить к бабульке, так не ходи. Какие проблемы? – сказал он. – Совесть мучает? Совесть должна мучить ее дочь. А ты помогла уже всем, чем могла.
Конечно, Виктор был прав. Но только в теории. А на практике Инна попала в зависимость от собственной совести. Теперь она заходила к Марье Васильевне каждый день, включая выходные. Муж сначала недоумевал, потом начал сердиться.
Инна с нетерпением ждала их совместной поездки в Париж, которую они наметили полгода назад. Но за три дня до их отъезда Марья Васильевна свалилась с сердечным приступом. Инна примчалась в больницу, насовала денег всем, включая уборщицу, долго добивалась беседы с врачом… И уже совсем решила, что вот сейчас уедет домой, как вдруг молоденькая медсестра взяла ее под руку и быстро повела за собой.
– Вообще-то у нас не полагается пускать посторонних, – нашептывала медсестра, – но для вас и вашей бабушки…
Инна застыла в дверях, глядя на жалкое лицо с закрытыми глазами. Сделала шаг и почувствовала, что под ногами что-то хрустнуло. Таракан. Жутко воняло хлоркой и чем-то отвратительным, прокислым. Марья Васильевна открыла глаза и застонала. Лицо у нее было в чем-то желтом, уголки губ запеклись.
– Принесите мне воды и губку, – сказала Инна медсестре непререкаемым тоном, ненавидя себя.
Девочка выскочила за дверь и через минуту вернулась.
– Выйдите, пожалуйста, – вежливо и отстраненно попросила Инна, как она разговаривала со всеми сотрудниками своей фирмы.
Как и сотрудникам, медсестре не пришло в голову возражать этой красивой и властной женщине. Инна осталась одна. Она умыла Марью Васильевну, привела в порядок кровать, а потом набрала номер мужа.
– Витенька, – сказала она в трубку, – я не смогу поехать. Марья Васильевна заболела…
Вернувшись домой после приступа, Марья Васильевна совершенно впала в детство. Виктор так и не простил жене, что они не поехали в Париж. Все соседи в доме благословляли Инну, а соседка по площадке так и сказала ей:
– Инночка, голубушка, дай вам бог здоровья за вашу доброту! Если б не вы, Марья Васильевна давно бы уже померла!
Сознание зацепило одно слово – «померла». Инна представила, что Марьи Васильевны больше нет, и поняла, что ей нужно сделать.
Один за другим она перебирала планы убийства и от каждого отказывалась. Удушить женщину она бы не смогла. Утопить – трудно физически. Вытолкнуть из окна? Устроить удар током?
По утрам Инна смотрела в зеркало и не узнавала свое лицо. Неужели это она, Инна Востокова, владелица преуспевающей фирмы? Это она обдумывает, как избавиться от старушки, которой сама же и начала помогать?
«Ты в ответе за тех, кого приручил», – звучало у нее в ушах, когда она делала очередную попытку бросить Марью Васильевну на произвол судьбы. Но теперь поступить так было совершенно невозможно – старушка стала почти беспомощной. Инна наняла сиделку, но после работы не могла не зайти в маленькую квартирку, в которой пахло болезнью. И, глядя в пухлое улыбающееся лицо, ненавидела и его, и себя, и собственную ненависть. У нее начинали дрожать руки, и однажды сиделка удивленно спросила:
– Что с вами, Инна Владимировна? Вам плохо? У вас даже лицо перекошено.
«Пора кончать с этим, – поняла Инна. – Иначе я сойду с ума».
В среду вечером она вышла из лифта возле квартиры Марьи Васильевны, обдумывая идею с передозировкой. И сразу на нее обрушились голоса:
– Инночка, беда-то какая!
– Инна Владимировна, – голос сиделки, – я не виновата! Она сама встала…
– Все там будем… Да уж и возраст-то у нее был…
Дверь распахнулась, и санитары вынесли в мешке тело.
«Умерла! – поняла Инна. – Сама умерла!»
Счастье и облегчение нахлынули на нее. Такое беспредельное счастье и облегчение, что она чуть не задохнулась. Инна закричала, лицо залило слезами, и она почти упала на колени перед мешком. Кто-то подхватил ее под руку, соседки отвели Инну в сторону, уступая дорогу двум небритым мужикам с носилками. В сутолоке кто-то проговорил:
– Батюшки! Инна Владимировна, бедная, как убивается-то! Любила покойницу, прими господь ее душу.
Инна закрыла глаза и с облегчением потеряла сознание».
* * *
– Все, милая, – сказал Максим, дочитав рассказ и откладывая рукопись в сторону, – твои построения ни к черту не годятся.
– Почему? – насторожилась Даша.
– Потому что из всех историй к твоим богатеньким стариканам может подходить только первая. А во всех остальных, если ты заметила, есть приметы времени. И они никак не могут относиться к событиям сорокалетней давности, а то и больше. Вот, погляди… – Максим порылся в листах и выудил один из нижних. – Про девочку-сироту, Ирину… Эпизод с паспортисткой не мог произойти тридцать лет назад. И двадцать тоже не мог. А какую, скажи, пожалуйста, милостыню она просила на кладбище?
– Да я и сама знаю, – начала было Даша, но муж не дал ей договорить.