— Разве мессер спрашивал, сколько это стоит?
— Махим тебя поразил, — негромко произнесла Кира. — Не хочу выражаться сильнее.
— Да, — односложно ответил Дагомаро. Врать дочери он не собирался.
Они возвращались в Унигарт на автомобиле. Возвращались вдвоем, хотя в огромной «Колетте Витарди» могли комфортно разместиться еще три человека — всем желающим составить ему компанию, даже Тиурмачину, Дагомаро вежливо, но твердо отказал. Он хотел побыть с дочерью.
— Мне понравилось, как ты держался, папа, — продолжила девушка. — Ты — молодец.
— Это все, что мне оставалось, — держаться, — признал консул. — Я не ожидал, что галаниты продадут землеройкам парашюты и десантные цеппели.
— Ну и что?
— Как это что? — Дагомаро резким движением погладил бороду. — Мы под ударом.
— Вопрос в том, сколько у землероек цеппелей и подготовленных парашютистов? — рассудительно произнесла Кира. — И есть ли у них силы защитить десантную эскадрилью от паровингов?
— Должны быть.
— Аэропланы? — Кира покачала головой. — Мы перебьем их, как уток.
Выбирая, во что переодеться после показательного вылета, девушка остановилась на мундире майора ушерских ВВС, рассудив, что являться в Сенатский павильон в чем-то другом попросту глупо. Но консул всегда замечал, что форма делает дочь более категоричной. И — уверенной в себе.
— Валеман показал, что каждый паровинг стоит десятка «этажерок».
Коммандер не сомневалась в себе, показателем чего стало презрительное обозначение бипланов, придуманное паровингерами после скоротечной войны за Валеман.
— Очень хочется, чтобы ты оказалась права, — вздохнул Дагомаро.
— Что мешает?
— Махим не дурак, — ответил консул. — Он карьерист, выскочка, галанитский лакей, но не дурак, он понимает, что паровингеры утопят десантные цеппели в ста лигах от Ушера. Понимает, но все равно показывает нам цеппели. А это, в свою очередь, означает, что приотцы знают, как справиться с паровингами.
— Или же Махим блефует, ожидая, что ты прогнешься на переговорах.
— Или так. — Дагомаро помолчал, а затем неожиданно спросил: — Не хочешь уехать с Кардонии?
Именно из-за этого вопроса консул не взял в машину посторонних.
— Что?! — Кира уставилась на отца так, словно он только что признался в родстве с Первыми Царями. — Шутишь?
— Вероятность того, что Махим блефует, — пятьдесят процентов. И еще пятьдесят, что галаниты придумали, как сбивать паровинги, и я… — Консул запнулся. — Я не хочу, чтобы ты рисковала.
Дагомаро был бойцом, фанатиком, патриотом, но еще — любящим отцом. Дочь — его единственная слабость, единственное уязвимое место, но кто осмелится обвинять отца в чрезмерной любви?
«Уехать? Сначала дядя Гектор, теперь отец… Может, они все-таки правы? Может, так и надо? Уехать от войны и от военных, перестать пачкаться в крови, жить нормальной, возможно — счастливой жизнью. Уехать…»
— Ты ведь знаешь, что я тебя не оставлю, папа. — Кира бросила задумчивый взгляд на привинченный к груди орден. — Ты учил меня быть самостоятельной и любить Ушер, вот и получай, что получилось.
Твоя дочь тоже хочет быть первой. А возможно, не хочет, возможно, мечтает убежать, но ни за что на свете не оставит тебя одного. Потому что такая у тебя дочь.
— У меня получилась Дагомаро. — Консул с трудом совладал с подкатившим к горлу комком.
Девушка придвинулась ближе, положила голову отцу на плечо и с улыбкой подтвердила:
— Да, папа, у тебя получилась настоящая Дагомаро.
Упрямая и сильная.
— Которая не должна стать последней в роду. — И прежде чем девушка смогла ответить, консул продолжил: — Ты наконец выбрала мужчину, и я был бы счастлив…
— Не нужно меня торопить, — перебила отца Кира. — Ты хочешь стать дедом? Ты им станешь, обещаю. Но не нужно меня торопить.
* * *
Всего двадцать лет, а на меньшее, чем быть президентом, уже не согласен? Но что-то не получается? Не складывается? Недоволен своим положением? Кто же во всем виноват? Ответ очевиден: другой. Кто-то другой. Власть. Или Бог. Виноваты они, потому что никто и никогда не признается в отсутствии таланта, ума или деловой хватки, в лени, в конце концов, в безволии и трусости. Проще отыскать виновного на стороне или брякнуть: «Не получилось, потому что система прогнила!» и затаить обиду. И протестовать против тех, у кого все получается. Требовать крушить все и вся на том основании, что ты — неудачник.
Анархические идеи переживали ренессанс, но что, интересно, сказал бы Иеробот, услышав, что быть нердом стало модно среди дремучей серости? Хотя… Кто знает, о чем думал священник, затевая поход против церкви? Какие планы строил?
Как бы там ни было, каждый хоть чем-то недовольный считал себя «немножко нердом», хотел избавить Герметикон от «преступной по определению власти» и рассуждал о «прогнившей системе». Подобные настроения стали питательной средой для возрождения, помогали распространению анархических идей, однако не приводили к созданию полноценного движения. Отчаянно требовался Герой — он должен был создать притягательный миф, легенду, придать новому старому движению сакральное дыхание. Погибнуть или победить — не важно, Герой должен был безусловно возвыситься, но… Но возникла заминка: Герой не появлялся. Проповедники нердов таились на дальних планетах Бисера и в Ожерелье не совались; современные, то есть далекие от религии, теоретики анархизма тоже предпочитали оставаться в тени; в вожди никто не лез, поскольку все помнили, как адигены обошлись с предыдущими лидерами. И потому Героем пришлось стать не мыслителю, а воину. Тому, кто прославился не речами, а дерзкими атаками и тем, что постоянно оставлял в дураках полицию. Тому, кто не скрывал своего имени, а точнее — псевдонима.
Героем нердов стал неуловимый Огнедел.
Никто не знал, откуда он явился, где родился, где учился и почему примкнул к анархистам. Его имя, его прошлое — все было тайной, он казался призраком, и многие не верили в существование героя, считая, что под общим именем Огнедел действуют восемь или десять глубоко законспирированных анархических кружков. Другие считали Огнедела гениальным психом. Третьи не определились.
Огнедела боялись. Ненавидели. Обожали. Отдавали за него жизнь. Мечтали выдать полиции ради колоссальной награды. Впечатлительная молодежь находила в нем кумира, «немножко нерды» — символ борьбы с режимом, для обывателей же Огнедел стал персонажем увлекательного, а главное — «настоящего» детектива, разворачивающегося непосредственно на их глазах. И все: и молодежь, и «нерды», и обыватели внимательно изучали газеты в ожидании новых убийств.
Взрыв пассажирского парохода на Андане, уничтожение президентского дворца на Крандаге, полицейское управление на Жухазе, храм на Каате и множество других акций. Всегда страшных, кровавых и всегда безумно красивых. Огнедел никогда не оставлял знаков, не подбрасывал в полицию писем с признаниями, но стиль знаменитого террориста был узнаваем, и публике не составляло труда определять его работы.