– Ты не хочешь уходить, – заметила она тихо, и Курт кивнул, обернувшись лишь на миг.
– Не хочу. Но и жить так дальше тоже не хочу, не могу и не стану. Мне больно будет это делать, я не стану говорить, что это не так, не стану разыгрывать хладнокровного волокиту – ты сама знаешь, как много ты значишь для меня. Но лучше так. Лучше сейчас я вырву все, что было, из своей жизни – пусть с мясом, с болью, но зато враз, чем переживать это снова и снова.
– Неужели рядом со мной так скверно?
– Я все сказал, – вздохнул Курт, застегнув пряжку, и двинулся к двери – медлительно, нехотя, ожидая желанных слов и с каждым истекающим мгновением все более уверяясь в том, что не услышит их, что тишина так и останется рядом, провожая к двери, и в душе медленно зашевелилась, оживая, прежняя пустота…
– Не проделывай этого со мною снова! – звенящим шепотом воскликнула она. – Всему есть предел!
– Вот именно, – тихо согласился Курт. – Всему есть предел. Мой – достигнут.
– Я поговорю с тобой, – почти перебив его, быстро сказала Маргарет, отвернувшись.
Он остановился, обернувшись и глядя на ее побледневшее за последние дни лицо молча еще минуту, и медленно приблизился, присев подле нее и накрыв тонкое запястье своей ладонью.
– Спасибо.
Маргарет поморщилась, однако руки́ не высвободила, с усилием улыбнувшись:
– Задавайте ваши вопросы, майстер инквизитор. Отвечу правдиво на каждый.
– Не надо, – попросил Курт мягко. – Мне этот разговор неприятен, как и тебе.
– Ты уже говорил это; я помню – все эти три дня.
– Я знаю. Но что тут поделать, если иных слов подобрать просто-напросто нельзя? Мне, повторяю, неприятно все это обсуждать и тяжело будет выслушивать твои ответы, но так более продолжаться не может. Я хочу знать все. Я должен знать все.
– Что именно? – с усталым отчаянием уточнила та. – Сколько их было в моей жизни – заметь, до тебя и совершенно не имеющих никакой для меня значимости?
– Да, хотя бы, – подтвердил Курт болезненно. – И дело не в тривиальной ревности. Но знать я должен все.
– Спрашивай, – повторила Маргарет тихо, придвинувшись ближе; он опустил голову, проведя по лицу ладонью, словно стремясь стереть, сбросить нечто, бывшее маской кого-то другого, кто мог бездумно ввергнуться в пропасть слепой страсти, забыв обо всем.
– Я знаю о троих, – глухо выговорил Курт, глядя в пол, и, тяжело обернувшись к ней, посмотрел в глаза, пытаясь отследить ответ, которого, возможно, не будет произнесено вслух. – И Шлаг. Четверо. Ты убила четверых молодых парней, виновных в том, что… В чем? В том, что всего лишь надоели тебе?
– Боже, ну, какое тебе до них дело? С тобой я так не поступлю; разве не это главное?
– Ты обещала ответить, – напомнил он, и Маргарет вздохнула:
– Ну, пусть так… Хорошо. Вот тебе честный ответ. Да, ни о ком из них я изначально не помышляла, как о любви на всю жизнь, однако каждый – каждый! – в момент, когда я обращала на него внимание, когда отвечала на ухаживания, когда… Каждый был обаятельным, неглупым, здравомыслящим; словом – привлекательным, не только в смысле внешнем; это для женщины может быть довольно ладной фигурки и милого личика, ибо, – она зло усмехнулась, – в этом ее роль в нашем обществе – быть хозяйкой или, во всяком случае, любовницей. Предметом отдохновения вроде охоты или выпивки.
– Не для меня, – возразил Курт. – И не ты.
– Я знаю, – вздохнула она с мимолетной улыбкой, принужденной и невеселой. – Однако они… Сначала любой стремился стать еще лучше, еще умнее, обаятельнее и достойнее, но затем каждый становился… прости… глупым щенком, бессмысленно скулящим у ноги, а кое-кто – превозносящимся своей удачей задавакой, влюбившимся в собственный успех. И если подле меня не обнаруживался вдруг глупый болванчик, то – словно крестьянин, для которого я неожиданно становилась такой же Мартой или Фридой, чья роль в его жизни есть лишь угождение его тщеславию и потакание тайным желаниям. Остатков их разума хватало лишь на то, чтобы увидеть, как я охладеваю к ним, и тогда начинались угрозы – и угрозы раскрытием тайн наших встреч, и, в конце концов, угрозы моей жизни. Что я должна была делать? И без того пришлось нанимать этих братьев швейцарцев, чтобы чувствовать спину закрытой… Я должна была просто дожидаться, когда у одного из них хватит, наконец, духу заколоть меня на улице? Или перестать появляться на людях? Что ты бы сделал?
Курт не ответил, снова отвернувшись и глядя в пол; Маргарет сжала пальцы на его ладони.
– Я оберегала свою жизнь, – сказала она негромко, но неколебимо. – Оберегала, как умела.
– Хорошо, – наконец отозвался он с усилием. – Пусть так. Но с Филиппом все было чуть иначе.
– Он сам виноват. В отличие от… прочих он знал, кто я. И поверь мне, в этом для него была немалая доля моей привлекательности; согласись, милый, тебя ведь тоже возбуждает эта мысль?
– Как и тебя, верно? – в тон ей отозвался Курт с напряженной усмешкой. – Кроме всего прочего, разве не идея склеить инквизитора занимала тебя, когда ты начала играть со мной?
– Лишь поначалу; да, это было… интригующе, – признала Маргарет нехотя. – Но – послушай; в любви всегда так, первый толчок ничего общего не имеет с возвышенными чувствами, с душевной привязанностью; первый толчок вообще не касается ни возвышенности, ни души. Изначальное желание получить кого-то зарождается вдалеке от всего этого. Обращая внимание на красивую женщину, ты разве думаешь о ее душе, чувствах, мыслях? Нет. Ты думаешь о своих чувствах, вернее, лишь об одном из них, причем весьма низменном. И чем это более достойно, нежели что бы то ни было иное?
– Софистика, – шепотом возразил Курт; она вздохнула, с улыбкой проведя ладонью по его щеке:
– Боже; нециничный инквизитор… Но ведь ты понимаешь, что я права. Что ты сам нашел во мне? В первый день нашей встречи – что ты мог во мне увидеть? Тело? И все?.. Но сейчас это не имеет значения – ни то, что видел ты, ни то, что видела в тебе я; сейчас все иначе.
– А Шлаг? С ним как это было? Долго он продержался?
– Прекрати, – велела Маргарет строго. – Да, Шлаг был мил. Умен. Выдержан – до поры. Но и он вскоре стал таким же, как все – с той лишь разницей, что угрожал мне неявно.
– Оклад для книги…
– Да, – кивнула она. – Оклад для книги. Когда я узнала, что происходит, когда он не удержался и рассказал мне, какой подарок готовит, что мне было делать? Любовь и сострадание не являются моими добродетелями настолько, чтобы со всем смириться и изготовиться идти вместе с ним на эшафот, взявшись за руки.
– Я был готов, – еще тише возразил Курт, и она придвинулась ближе, обхватив руками за шею и прижавшись к его виску щекой.
– Да, – согласилась Маргарет. – И это покорило меня совершенно. Никто в моей жизни никогда не делал для меня ничего подобного; и будь уверен, никто из этих влюбленных глупцов не сделал бы.