До комнаты на втором этаже оба молчали; Курт чувствовал, что время от времени взгляд голубых глаз исподволь поднимается к его лицу, и тогда он улыбался ободряюще, но не ничего не говорил, косясь на изредка попадающихся стражей Друденхауса, отвечающих ему такими же косыми взглядами. Когда дверь комнаты закрылась за их спинами, он все так же молча положил перед Маргарет ее платье, помявшееся и какое-то сиротливое, пристроил рядом мешочек с украшениями и отошел к окну, отвернувшись и глядя вниз, на пустой плац между двух башен.
Молчание все тянулось, нарушаемое лишь шелестом ткани и стуком башмачков по полу, тихим звяканьем цепочки распятия и булавок; он стоял все так же молча и не двигаясь, пока за спиной не послышалось тихое:
– Курт…
Он обернулся. Маргарет в том платье, в котором ее привели в Друденхаус четыре дня назад, с наскоро уложенными волосами, все с тем же пыльным пятном на щеке, похудевшая, изможденная – и сейчас была прежней Маргарет, не потерявшей ни грана своей красоты…
– Ты ведь не думаешь, что Рената виновна во всем, да? – спросила она почти шепотом; Курт качнул головой:
– Нет, – отозвался он так же тихо; он видел – Маргарет ожидает продолжения, однако лишь стоял молча, глядя в сторону.
– Почему ты молчишь? – спросила она, сделав нерешительный шаг вперед, и остановилась, теребя смятую полу; Курт вздохнул:
– А что я должен сказать? Все, что мог, я сказал тебе. Сказал, как избежать обвинения; ты ведь этого хотела? Этого добивалась? Тебе это было от меня нужно? Ты это получила.
Маргарет сжала губы, всматриваясь в его лицо, словно окаменевшее, бледное; приблизилась, остановясь совсем рядом – как когда-то, давным-давно, в полушаге…
– Если бы ты пришел в мою камеру один – хоть раз, – произнесла она тихо, – хоть раз без Ланца или… Если бы ты позволил мне сказать тебе хоть слово наедине…
– Что было бы?
– Я призналась бы – тебе. Я спросила бы, так ли уж важно, что я сделала другим, если тебе не причинила вреда и не собиралась. Да, я сделала ошибку, попытавшись привязать тебя к себе; но не ради забавы, не от скуки, не со зла, а потому что любила тебя и не хотела потерять.
– Очень хочется тебе поверить, – уныло усмехнулся Курт. – Смотрю на тебя и сам себя пытаюсь убедить в том, что это правда.
– Это правда. Ты знаешь. Иначе не стал бы помогать мне.
Он не ответил – смотрел в глаза напротив, долго, пристально; наконец, вздохнув, отступил на шаг назад.
– Идем, Маргарет, если ты готова.
Она вскинула руку, поправив выбившуюся прядь, провела пальцами по щеке, неловко улыбнувшись:
– Четыре дня в тюрьме не пошли мне на пользу, да?
– Ты… – Курт запнулся, понимая, что сейчас все, что бы он ни сказал, прозвучит избито и фальшиво; оставив попытки подобрать слова, он просто притянул Маргарет к себе – рывком, прижав к груди и впившись в губы.
– Я вся в пыли, – чуть отстранившись, прошептала она; Курт сжал руки крепче, отозвавшись таким же сорванным шепотом:
– Плевать!
– Сюда могут войти?
Он с сожалением отстранился, нехотя выпустив ее из рук.
– Могут, – вздохнул Курт, оправляя куртку, и отвел взгляд, вновь отступив. – Идем. Нельзя задерживаться – не стоит лишний раз бесить Керна.
Керн был спокоен – подчеркнуто спокоен, подтянут как никогда и немногословен. Вручив бывшей заключенной необходимый документ под пристальным взглядом своего подчиненного, он поднялся, глядя мимо бледного лица Маргарет, и выговорил – четко, безвыразительно и сквозь зубы:
– От своего имени и от лица всех, чьи неверные действия в текущем дознании привели к вашему заключению, приношу вам свои извинения за это ошибку. Вы имеете право подать…
– Я знаю, – перебила Маргарет тихо, прижав ладони к щекам, на миг прикрыла глаза и встряхнула головой. – Не надо. Я не хочу этого слушать – я сама все знаю. Я… Я хочу уйти отсюда…
– Вы свободны, – кивнул на дверь Керн, снова садясь; она растерянно застыла, глядя то на дверь, то на Курта рядом и, наконец, произнесла тихо:
– Вы хотите сказать, что я должна идти по городу одна? В таком виде?
– Прошу простить, – мстительно улыбнулся Керн, – однако развоз бывших заключенных по домам в наши обязанности не входит. Если вы желаете, можете переждать в приемной; я пошлю курьера в ваш дом или к господину герцогу, и за вами явится ваша челядь. Полагаю, через полчаса вы сможете…
– Я не вынесу здесь еще полчаса!
– Я отвезу тебя, – хмуро скосившись на начальника, бросил Курт, за руку уводя ее к двери; Керн приподнялся снова.
– Гессе?
– Да? – уточнил он, остановившись, но не обернувшись.
– Последнее. – Голос за спиной был больным и черствым, как короста. – Чтоб в ближайшие пару дней духу твоего в Друденхаусе не было. Увижу здесь – пожалеешь. Ясна моя мысль?
Курт помедлил еще мгновение и вышел, не ответив.
К конюшням они прошли в молчании; Маргарет смотрела в землю, поспевая за ним почти бегом, продолжая цепляться за руку, в другой ладони сжимая чуть смявшуюся трубочку пергамента. Единственный свободный курьерский был оседлан; не интересуясь, кем и для чего, Курт вывел его из стойла, вспрыгнув в седло, и усадил Маргарет впереди. Никто из них так и не произнес ни единого слова, пока нетерпеливый жеребец, норовящий сорваться в галоп, вышагивал по улицам с редкими прохожими, каждый из которых останавливался и, обернувшись, провожал их долгими взглядами – удивленными и растерянными…
Когда он выставил стражей Друденхауса из дома Маргарет, в пустом жилище воцарилась мертвая тишина, ничем не нарушаемая; Курт стоял у двери в приемную залу, Маргарет – у входа в коридор, ведущий к ее комнате, и оба безмолвствовали, глядя друг другу в глаза и ощущая вдруг ту неловкость, каковой не было еще несколько минут назад. Надо было сказать что-то – хоть что-то; он понимал это, но слова не шли, слова умирали в сознании, не родившись…
Когда во дворе загрохотали подковы, Курт вздрогнул, уже поняв, что кто-то, видевший их с Маргарет на улицах Кёльна, доложил об этом герцогу, и тот явился лично убедиться в том, что его племянница свободна и в добром здравии. Маргарет бросила быстрый взгляд в окно, вновь подняла глаза к нему, молча сжав побледневшие за эти дни губы; он сделал шаг назад.
– Ничего не скажешь? – чувствуя шаги уже за спиной, за дверью, спросил Курт негромко; не услышав ответа, развернулся – тяжело, медленно – и вышел, затворив за собою дверь.
* * *
К двери дома за каменной оградой он вернулся, когда на Кёльн спадали сумерки. Не обращая внимания на прохожих, уже открыто обсуждающих события сегодняшнего дня, Курт грохнул кулаком в толстые доски, привалившись к стене плечом и глядя под ноги. За стеной так и осталась тишина, и он ударил снова – громче и настойчивей и, когда в окошке показалась взволнованная физиономия, ткнул почти в самое лицо медальоном, непререкаемо потребовав: