Он обернулся, помедлив, и прошагал к Маргарет, вновь остановившись рядом, вновь – глаза в глаза…
– Все это неважно, – сказала она убежденно. – Все, что было, что есть – все это значения не имеет; не должно иметь. Ты знаешь, что я люблю тебя. И ты любишь меня, я знаю. Несмотря ни на что – это не ушло, ведь так?
– Я пропустил какую-то булавку? Не всю куртку распотрошил?
– Прекрати, – тихо возразила Маргарет, и он умолк, убрав усмешку. – Послушай; мы причинили друг другу достаточно боли. Не надо множить ее.
– Ты солгала мне, – напомнил Курт так же чуть слышно. – Использовала меня. Это – любовь в твоем понимании? Не думаю, что мы сойдемся в некоторых взглядах на вещи.
– Чего ты хочешь? – оборвала та с вызовом и плохо таимым отчаяньем. – Чтобы я просила прощения? Каялась? Снова умоляла тебя? Тебе нравится это слушать?
Курт пожал плечами, выдавив из себя улыбку, чувствуя, что выходит холодная усмешка, и коротко бросил, не отводя взгляда от глаз цвета фиалки:
– Откровенно говоря – да.
– Что это было? Месть? – хрипло спросил он спустя полчаса; Маргарет потянулась, заведя руки за голову и одарив его улыбкой.
– Не удержалась убедиться в справедливости своих суждений.
Сегодня это более походило на короткую войну, на битву, яростную стычку двух хищников, на схватку даже не пса с кошкой, а волка и рыси; бывали мгновения, когда Курту начинало казаться, что обуревающая его горячая волна сейчас попросту спалит изнутри, убьет – не в понимании фигуральном, а в самом прямом, истинном значении этого слова. Казалось, что касающиеся его губы, руки, сам взгляд вынимают из тела душу – медленно, но неуклонно, словно душа его, силы, само дыхание его были чем-то материальным, как кровь, способная быть выпущенной по капле на волю, прочь, досуха. Не поддаться стоило невероятных усилий, почти невыносимых, на пределе возможностей тела и духа человеческого, на рубеже человеческой сущности, на грани сил; время от времени мозг затуманивало жаркое марево, и тогда казалось, что рассудок сейчас откажется продолжать это противостояние дальше, тело откажется бороться с иссушающим вихрем, разрывающим на части самую суть того, кто уже забыл, что был человеком, а не сжатой в исступленный комок совокупностью мяса, крови и того, что уже язык не поворачивался назвать душой – в душе человеческой просто не могли зарождаться эти чувства, не имеющие ничего общего с тем, что должны испытывать мужчина и женщина, прикасаясь друг к другу…
– Ведьма, – бросил Курт, садясь; голову повело, словно после недельного строгого поста с трехдневным бдением, и где-то за гранью восприятия снова прозвучал тихий смех:
– О, да, майстер инквизитор. Вы меня раскусили.
Он осторожно коснулся пальцем разбитой Ланцем губы, на которой, наверное, лишь к утру немного побледнеет след укуса, и медленно отодвинулся к краю постели, опустив на руки голову, собирая остатки сил, дабы возвратить способность воспринимать мир, вдруг ставший нечетким и точно бы не существующим в яви. Когда плеча коснулись тонкие пальцы, Курт вздрогнул, отодвинувшись дальше, и за спиной послышалось настороженное:
– В чем дело?
– Теперь, – отозвался он тихо, – когда мы оба получили друг от друга, что желали, Маргарет, давай все-таки поговорим. Я хочу знать все.
– Опять?! – в ее голосе прорезалась злость и тень былой дрожи; Курт приподнял голову, но к ней не обернулся.
– А как ты думала? Что я просто смирюсь со своей ролью щенка на веревочке, с которым можно поиграть, когда захочется, а когда нужно – натравить?.. Завтра, очнувшись от сердечного приступа, который у него беспременно будет этой ночью, Керн вышлет отчет моему ректору в академии и главе попечительского отделения, а это ставит крест на моей карьере.
– По отношению к инквизитору это звучит… неубедительно.
– Мне – не смешно, – отрезал Курт хмуро. – Это означает, что в течение ближайшего месяца я могу утратить Знак, должность следователя и оказаться со срезанной Печатью на помосте, и я желаю хотя бы знать, за что рискую отдать жизнь.
– Жизнь? Брось, – неуверенно улыбнулась Маргарет. – В чем тебя можно обвинить? Дело завершено, преступница мертва, а я оправдана по закону, тебе ничего не грозит…
– Расскажешь это curator’у Конгрегации… Не уводи разговор в сторону. Ты говорила, что любишь меня; но твои слова ничего не стоят, Маргарет, пока между нами не будет все предельно ясно, пока я буду узнавать из третьих рук о твоих любовниках и тайных увлечениях. Или ты начинаешь говорить – сейчас же, и теперь – прямо, или я решу, что твои игры со мной продолжаются, что, согласись, несколько охладит мой пыл.
– И что ты сделаешь тогда? – спросила она тихо и зло. – Покаешься перед начальством?
– А тебя волнует лишь это? Тебя тревожит лишь вопрос, насколько долго я смогу быть полезен? В этом причина того, что сегодня я здесь, в твоем доме, в твоей постели, в твоей жизни? Держишь меня про запас на случай повторного ареста?
– Второго не будет, – отозвалась Маргарет уверенно. – Что же до игр, милый, то – откуда мне знать, не играешь ли со мною ты? Быть может, это очередной ваш метод – сперва довести до отчаяния, убедить в неизбежности смерти, а после действуешь ты, мой избавитель, и вот – я твоя, плачу у тебя на плече и выбалтываю свои тайны. После чего ты пишешь отчет о благополучно завершенной работе, ты в почете, а я на костре. Это было бы весьма… по-инквизиторски.
– И именно для этого я подставил свою физиономию под нежное поглаживание Дитриха, едва не своротившего мне челюсть в припадке бешенства. – Курт поднялся, тут же снова сел обратно, сжав кулак и бросив на нее гневный взгляд. – Так? Именно для удачного завершения работы я выставил себя глупцом, став предметом насмешек для одной половины города и ненависти для другой; это ты хочешь сказать? Мне надоело это. Надоело чувствовать себя твоей прислугой. Если сейчас я не услышу от тебя ответов, это будет означать, что мои подозрения верны, и мое будущее – оказаться там же, где твои прошлые обожатели, или повторить судьбу университетского секретаря. Итак, ты будешь говорить со мною?
– Боже, ты и сейчас как на службе; не принесешь мне кувшин с водой со стола? – усмехнулась Маргарет; Курт рывком поднялся, потянувшись к одежде на полу, и она нахмурилась. – Не делай этого.
– Довольно приказов, – отозвался он, одеваясь. – Я ушел от них, однако, кажется, к ним и пришел – лишь из иных уст… Я ухожу. Если к тому мгновению, как за мною закроется дверь твоей спальни, ты не скажешь «я поговорю с тобой», дверь эта, Маргарет, за мной закроется навсегда. Если тебя это хоть сколько-то тревожит, если до сих пор ты говорила мне правду, и я – не просто забава, ты скажешь это.
Курт не оборачивался, но чувствовал взгляд в спину – пристальный и острый; когда, медленно прошагав к ремню с оружием, валяющемуся посреди комнаты, он наклонился, чтобы подобрать его, кровать скрипнула, зашуршало покрывало – Маргарет рывком села.