– И тут, – недовольно заметил Курт, – я начинаю скатываться к мысли «quod tibi fieri non vis» [110] … Дальше ты знаешь.
– Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы – их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось – с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?
Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:
– Интересно… Мне что же – жалости не хватает?
– Да, – отозвался Дитрих просто. – Сострадание в тебе есть – потому что положено; и проницательность есть, а жалости – нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando [111] , ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть – по-настоящему – ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida [112] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.
Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.
– И по-твоему, – спросил он, наконец, – что́ вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?
– Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо… Или просто в конце вашего разговора прочесть вместе с ним молитву.
– Что?! – проронил Курт, не сдержав улыбки; старший сослуживец вздохнул:
– Тебе это кажется глупым, верно? А все потому, что ты, говоря с ним, всего лишь говорил, думал, прикидывал, в то время как он жил, дышал, чувствовал. Если бы так же жил вместе с ним – сжился бы с ним – ты поймал бы и верный момент, когда это не покажется натянутым или похожим на отходную, и верные слова, и верный тон. Но это – так, предположение. Могло и этого не хватить; не скажу тебе с уверенностью, я ведь тоже не безукоризнен, попросту кое в чем опытнее. Помнишь, я рассказывал, как в мое окно бросили факел? Как знать, быть может, это была месть родича того, кто не сумел мне доказать, что невиновен, а я его не почувствовал?
– Если каждого так жалеть, не хватит ни души, ни сердца, – уже без улыбки отозвался Курт; Ланц кивнул:
– Я говорил – нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом – что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов – вперед, в заросли. Если нет, то у тебя два выхода: или уйти, или стать посредственным дознавателем, которого не прельстишь делом сложнее того случая с сыном твоей хлебосольной хозяйки. Есть, конечно, и третий – отринуть эмоции вовсе и как следует очерстветь… Что тебе больше нравится?
Курт не ответил, продолжая неподвижно сидеть, как сидел, уставясь в камень под ногами; Ланц вздохнул, поднявшись, и легонько похлопал его по плечу:
– Ничего, абориген. Было б много хуже, если б подобные мысли тебе вовсе не приходили в голову – вот тогда я бы с уверенностью сказал, что из инквизиторов тебя надо гнать взашей… Поднимайся. Зная, куда тебя вскоре потянет, хочу дать еще один дружеский совет: не сваливай все это сегодня на свою девчонку. И не угрызайся в одиночестве, это слабо помогает; лучше приходи к нам – Марта будет рада.
– Спасибо, – отозвался он тихо, по-прежнему глядя в пол, и Ланц потянул его за плечо:
– Поднимайся, пойдем наверх. Займись лучше делом, это гораздо действеннее.
– Меня отстранили; забыл?
Дитрих фыркнул, рывком вздернув его на ноги и подтолкнув в спину к выходу.
– А я приказа начальства нарушать и не собираюсь – я ж тебя не на допрос беру и не на арест, а так – пообщаться с сослуживцами. Поговорим о жизни, об увлечениях, о любимых книгах… о трактатах всяких. Шагай резвей, tiro [113] ; не уламывать же мне тебя…
По коридорам башни Курт шел и вправду быстро, едва удерживаясь от того, чтобы позорнейшим образом перейти на бег – он боялся натолкнуться за очередным поворотом на Керна, услышать снова все то, что было сказано, или просто встретить этот тяжелый, усталый взгляд. Хуже всего было то, что не хватало то ли наглости, то ли глупости возмутиться, обозлиться на взбешенное начальство. Он прекрасно понимал, что сейчас чувствует Керн, ожидая, когда сам будет точно так же стоять молча, выслушивая претензии и не имея свидетельств к оправданию, когда в Кёльн явится curator rei internae [114] , расследующий смерть арестованного. Университет тоже предъявит свои требования, тоже станет придираться, призывая дать подробные разъяснения тому, как его слушатель расстался с жизнью не по приговору суда, а неясным образом, в своей камере. Но отбиться от ректората будет просто, стоит лишь напомнить обвинение при аресте, а вот собственное расследование самой Конгрегации – это уже нешуточно и вызывает серьезные опасения…
Райзе, когда он, наконец, с облегчением почти захлопнул за собой дверь их с Ланцем рабочей комнаты, рылся в разложенных на столе листах, в которых Курт признал свои отчеты.
– Получается бред, – сообщил сослуживец вошедшим вместо приветствия, откладывая лист, что держал в руке, в сторону. – В этом просто нет никакого смысла.
– Обнадеживает, – усмехнулся Ланц, садясь напротив, и указал Курту на стул. – Присядь, абориген. Как сказал обвиняемый, терпя status erectus [115] – в ногах правды нет.
– Ерунда, – возразил Густав, снова берясь за очередную страницу отчета, – так сказал палач, накладывая hispanicus caliga [116] . Или это во время четвертования?..
Курт уселся в стороне – за тот самый низенький столик секретаря, где пребывал в свой первый день в Друденхаусе, присутствуя на первом допросе. В обсуждении выводов столь прискорбно оборвавшегося расследования он участия не принимал, сидя молча, подперев подбородок кулаком и глядя в окно. Все эти безрадостные заключения он сделал и передумал сам не один раз.