– Открой глаза, проснись! Беда, слышишь?!
– Бе-да… – с усилием повторила Юлия, и, очевидно, это слово оказалось ключом к каким-то силам в ее голове, которые, проснувшись сами, помогли ей разомкнуть запухшие веки.
– Бе-да?.. Что за беда?
Лицо Ванды – безумное, глаза сплошь залиты чернотою зрачков.
– Вставай! Ну, вставай! – Она вытрясла Юлию из постели, подтолкнула к гардеробной: – Одевайся! Умоляю! Скорее, надо бежать.
На стуле в тазу – холодная вода. Юлия окунула в нее лицо и постояла так несколько секунд, не обращая внимания на причитания Ванды и понимая, что, пока не проснется толком, все равно проку от нее не будет.
Наконец в голове прояснилось, а когда Юлия, спустив рубашку, протерла мокрыми ладонями плечи и грудь, подержала стылые пальцы у сердца, она наконец с облегчением ощутила, что приходит в себя.
Поглядела на Ванду – та молча ломала руки, и страх из ее глаз перелился в сердце Юлии.
– Что случилось?! Ради бога, скажи!
– Сначала оденься, – прошелестела Ванда бледными губами. – Потом… Только поспеши!
Юлии не раз приходилось доказывать свое умение одеваться мгновенно. И вот она уже стояла перед Вандою, торопливыми пальцами переплетая косу и пытаясь заглянуть в склоненное лицо подруги.
– Да что случилось-то?
– Плохо дело, – прошептала Ванда. – Ночью нагрянули уланы – польские уланы, понимаешь? Кто-то им донес, что здесь небольшой русский отряд, и они… они… Русские пытались обороняться, но были со сна, все произошло внезапно, а часовых тихо сняли… – Юлия сразу поняла страшное значение этого слова. – Так что, кажется, никому не удалось спастись.
Юлия смотрела неверяще:
– А Васенька Пустобояров?
Ванда поглядела жалобно, кивнула:
– Он тоже. Он кричал, звал тебя… Да ты не слышала. А я слышала, но боялась выйти из комнаты. Думала, они и тебя найдут, но слава богу, что ты так крепко спала!
Юлия схватилась за сердце. Она ведь слышала звон оружия, выстрелы… А этот зов: «Юлия! Юлия!» Она его слышала, отчаянный крик несчастного поручика, который и перед смертью пытался предупредить ее, спасти. А она в это время… Он погибал, его убивали, а она в это время неотрывно глядела в глаза воображаемого Зигмунда, упиваясь его страданием… Нет, ее извиняет лишь то, что это был порочный, тяжелый, неотвязный сон! Или… о Господи, или не сон?! А вот это смутное воспоминание: она лежит, две цыганки обтирают ее теплой водой – это истинное воспоминание или часть бреда? Отчетливо вспомнилась большая родинка на плече цыганки… Нет, надо поглядеть в постель, там должны остаться следы, если позорный сон был позорной явью.
Юлия метнулась к разворошенной постели, но Ванда поймала ее за руку:
– Ты что? Ты с ума сошла? Нельзя медлить ни минуты, вот-вот они будут здесь! Тебя ищут!
– Кто? Поляки? Но… что я им?
Ванда на миг зажмурилась, заставляя себя говорить спокойно:
– Они услышали, как поручик звал тебя. Стали спрашивать. И кто-то сказал… кто-то слышал ваш разговор в парке, кто-то из слуг… поняли, чья ты дочь. Тебя ищут, чтобы убить так же, как убили поручика!
– Но как же?.. Ведь Васенька намеревался утром послать нарочного в ставку с сообщением отцу! – чуть слышно прошептала Юлия и обратила умоляющий взор к окну, словно надеясь, что ночь еще длится, а значит, все ее ужасы развеются с первым же утренним лучом.
Напрасные надежды! Шторы были раздернуты, и зимнее позднее солнце восходило над вершинами парка. Какой мутно-красный, страшный рассвет! И снег… грязный, утоптанный снег под окном залит красными лучами – или кровью?!
Юлия вскрикнула истерически, схватилась за горло, но Ванда вытолкала ее за дверь и прошипела:
– Бежим!
Юлия обморочно прислонилась к стенке, и тогда Ванда, пробормотав сквозь зубы какое-то польское проклятие, поволокла ее по коридору мимо парадной лестницы, на которой раздавался торопливый звон шпор, к укромной узенькой лестнице, скрывавшейся за поворотом.
«Еще один подвал?!» – едва не вскрикнула Юлия, когда, выскочив на первый этаж, они прошмыгнули за какую-то дверь и стали спускаться по винтовой лестнице. Невнятные голоса раздавались совсем рядом, и ногти Ванды то и дело вонзались в руку Юлии, принуждая не шуметь.
Наконец, после шести или семи витков, голова у Юлии так закружилась, что пришлось присесть на ступеньку передохнуть, а Ванда в это время, задыхаясь, бормотала ей в ухо:
– Ты не бойся, они здесь ненадолго: на постой не станут. Тебе бы только отсидеться, только бы переждать! А потом поедем дальше.
– В подвале прятаться? – с тоской спросила Юлия, вообразив тишину, и темноту, и одиночество, и страх, и неотвязные слезы о злодейски загубленной Васенькиной жизни и о новых тяготах пути, которые ей неминуемо еще предстоят.
– Ты там будешь не одна! – убеждала Ванда. – Мне придется уйти наверх – они ведь меня видели, графиня сказала, что я ее родственница, как бы не заподозрили чего… Но ты будешь не одна! Видишь ли, графиня прячет там от русских своих друзей.
И, вспугнутая близкими шагами, Ванда вновь ринулась вниз, а Юлии ничего не оставалось, как следовать за нею.
Наконец они замерли в кромешной тьме. Ванда шарила по стенам, ворча, что все забыла, что никак не найдет дверей. Юлия терпеливо, обреченно ждала, недоумевая, каковы же должны быть друзья графини, чтобы прятаться от русских в подвале. Поляки, какие-нибудь мятежники? Но отчего же они не выходят теперь, когда свои пришли? И не странно ли, что Ванда хочет спрятать Юлию от поляков у поляков же? Да ее там просто на клочки разорвут, узнав, что она русская!
– Нет, нет, – обернулась Ванда (в темноте Юлия не увидела, но почувствовала ее движение), – ничего не бойся. Они очень веселые, добрые. Они ни о чем не думают, ни о какой войне, только смеются, веселятся, пьют вино, пляшут…
И не успела Юлия осмыслить это загадочное заявление, как Ванда наконец нашарила дверь и тихонько стукнула в нее. Почти в ту же минуту дверь отворилась, но светлее не стало: казалось, Ванда шепчет что-то темноте и от тьмы же получает едва слышный ответ. И как Юлия ни напрягала слух, она не могла разобрать ни слова, более того, ей показалось, что Ванда опять говорит на незнакомом языке. Наконец они пошли – по-прежнему в темноте. Ванда держала Юлию за руку, и ее саму вел невидимый привратник или привратница. Тишину нарушало только шлепанье босых ног по плитам пола да чуть слышный перезвон, тихий и мелодичный, словно шелест сухих листьев, гонимых ветром.