Комнатка оказалась очаровательной, великолепной, изысканной – но тоже сплошь лиловато-сиреневой, от обоев на потолке и многочисленных драпировок до белья на постели. Юлия этот цвет всегда любила – хотя и не носила, уж очень он бледнит! – но сейчас почувствовала себя запертой в каком-то французском склепе: ведь общеизвестно, что лиловый – цвет траура французских королей. Но тут служанки – две польки, столь же надменные, как и сама графиня, – внесли ванну и кувшины с горячей водою, и когда Юлия увидела, что тело ее приобрело сияюще-розоватый цвет и так и светится теплом, она несколько примирилась с окружающим миром и позволила уложить себя в сиреневую постель, милосердно согретую горячими кирпичами – на английский манер.
Покоевы одинаково присели, буркнув что-то на прощание, и удалились, все убрав в комнатке. Юлия попросила не гасить свечей, потому что горячая ванна разогнала сон, и лежала, бездумно глядя в потолок, который становился все светлее и светлее, пока не сообразила, что на него, да и на всю комнату легли яркие лунные лучи.
Юлия поняла, что, даже когда она погасит свечу, уснуть будет трудновато: луна стояла прямо против окна и пока еще уйдет… Покоевы почему-то не позаботились задернуть портьеры, и Юлии пришлось с неохотою выбраться из теплой постели и босиком бежать к окну. Она не сразу нашла шнур от портьер, однако дергала его безуспешно: что-то шелестело, а шторы не сдвигались. Верно, так и придется спать при луне, подумала она с досадою, отвернулась от окна – да так и ахнула, увидев две человеческие фигуры, замершие в темном проеме стенной ниши.
Одним прыжком бросилась за портьеру, спряталась, наконец осмелилась одним глазком выглянуть… и вздохнула с облегчением, поняв, что невзначай, играя шнуром, раздернула шторки, заслонявшие эту нишу, в которой стояли две статуи – гипсовые, но раскрашенные на манер фигур святых в костеле.
Но это были отнюдь не фигуры святых, и Юлии пришлось не один раз ущипнуть себя, прежде чем она поняла, что глаза ее не обманывают.
Это была скульптурная группа, изображающая любовников, замерших в соитии. Мужчина стоял, широко расставив ноги и чуть согнув их в коленях, упершись в них руками, как бы поддерживая ноги женщины, сплетенные за его спиною. Женщина полусидела-полулежала в кресле, запрокинув голову, руки ее цеплялись за бедра любовника, и ясно было, что он – лишь орудие ее удовольствия. И сколь ни была ошеломлена Юлия, она все же не могла не заметить, что статуи выполнены и раскрашены с поразительным тончайшим мастерством, а искаженные страстью черты женщины ей знакомы. Приглядевшись, она вновь ахнула, ибо узнала… Эльжбету Чарторыйскую!
Юная, пылкая, исступленная красавица с пламенным ртом, длинными распущенными волосами и безупречной фигурою – неужто это ее видела нынче Юлия за ужином заплесневелой и неприглядной, словно бледная поганка?! Что это – воспоминание художника или просто некий образ, скульптурное воплощение страсти? Неужто в самом деле отыскались люди, которые предавались исступленной страсти в то время, как их ваял посторонний наблюдатель? Но каков же должен быть мужчина, пыла коего не смутили, не остудили чужие глаза?!
Она перевела взгляд на лицо мужской статуи и вздрогнула при виде этой жестокой и лукавой красоты. Даже в застывшем гипсе жила победительная уверенность молодого самца в своей неотразимости, в своей необоримой власти над женским естеством.
С трудом сглотнув – горло совершенно пересохло, – Юлия попятилась, наткнулась на стул, повернулась… И увидела еще одну нишу. И еще одну статую в ней.
Это был тот же самый мужчина и в той же самой позе, но один. Впрочем, похотливость его от этого не убавилась, и жезл его мужского достоинства торчал столь же вызывающе. А вот выражение лица… Как-то так были нарисованы его глаза, что, куда бы Юлия ни встала, он всюду смотрел ей прямо в глаза – смотрел лукаво и недвусмысленно, даже не призывая, а приказывая немедленно заняться с ним любовью. Колени Юлии затряслись, и она рухнула на стул. Но глаза статуи от нее не отрывались и теперь, принуждая приблизиться.
– Нет, нет, чертовщина, пакость! – пролепетала Юлия.
Глаза статуи манили, соблазняли, насмехались: «А ты испытай меня! А ты попробуй моей сласти – вот сама и узнаешь!»
Юлия прижала руки к груди. Ее шелковая – сиреневая! – ночная рубашка, очевидно, сделалась красной, потому что жгла огнем.
Ничего не соображая, чувствуя только, что вся горит, Юлия кинулась к столику у кровати, схватила стеклянный кувшинчик с водой и принялась пить прямо через край, даже не налив в стакан.
Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия допила все до капли, с восхищением ощущая, как спадает жар, успокаивается сердце. Опасаясь потерять это мгновение власти над собой и вновь предаться опасным мечтаниям, она, вперив глаза в пол, решительно направилась к окну, решительно потянула шнур, так что вместе со шторками на нишах теперь послушно задернулись и портьеры, отгородив комнату от пронзительного лунного света. Юлия задула свечи и легла, отвернувшись от опасных ниш и изо всех сил молясь про себя, отгоняя все прочие образы. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… И она уснула, однако, верно, отрезвляющее действие напитка и молитвы тотчас кончилось, ибо всю ночь Юлия промаялась в безумных, страстных, горячечных видениях. Тот мужчина оказался живым, вышел из своей ниши и предался неистовым забавам с Юлией и в то же самое время каким-то образом во второй нише блудодействовал с Эльжбетой. Проснуться, отогнать видения у нее не было сил, пришлось терпеть. А сон принимал все более немыслимые, чудовищные формы!
Теперь Юлии снилось, что пришли в ее опочивальню цыганки в ярких юбках и платках, трясут голыми грудями, распевают хриплыми голосами, бьют в ладоши, хохочут, глядя, как молодые цыгане поочередно подходят к постели, где распростерта она… и смех цыганок заглушают стоны за окнами, и крики о помощи, и чей-то голос, который непрестанно звал Юлию по имени, а потом умолк, а звон монист заглушал бряцание оружия. И даже выстрелы чудились ей, но куда громче звучали хриплые выкрики цыганок, понуждающие своих собратьев снова и снова совокупляться с Юлией. А она принимала каждого, потому что в эти мгновения перед нею вспыхивало измученное ревностью лицо Зигмунда, его страдающие глаза, и Юлия злорадно восклицала:
– Видишь? Видишь? С ним лучше, лучше, чем с тобой!..
Но вдруг он опустил веки, отвернулся – ушел, и сон исчез – остался один нескончаемый мрак.
* * *
– Юлия! Юлия! Да проснись же, ради Христа!
Голос Ванды. Ох, как громко, громко… как больно.
– Не бей, не бей… – слабо пробормотала Юлия, со стоном хватаясь за голову. – Замолчи!