Уже на следующий уик-энд Германо-Американское общество дружбы вывело на Мэдисон-сквер-гарден своих сторонников, общим числом примерно в двадцать пять тысяч, приветствуя сделанное президентом США министру иностранных дел Германии предложение о визите и осуждая демократов за новое подстрекательство к войне. В ходе второго президентского срока Рузвельта ФБР и соответствующие комитеты Конгресса провели ряд расследований, практически обезоруживших Общество дружбы, разоблачивших его как витрину американского нацизма и к тому же закончившихся выдвижением обвинений уголовного характера против лидеров Общества. Но при Линдберге гонения прекратились, чтобы не сказать превратились в свою полную противоположность, и Общество дружбы восстановило былую мощь, называя себя не просто союзом американских патриотов немецкого происхождения, стремящихся не допустить участия Америки в заморских войнах, но и оплотом антисоветизма и антикоммунизма. Откровенно фашистские настроения, разделяемые основной массой членов общества, были теперь замаскированы псевдопатриотическими заклинаниями об опасности коммунистической революции во всем мире.
Антисемитизм Общества дружбы, ничуть не меньший, чем раньше, теперь искал легитимации не столько в пронацистской, сколько в антикоммунистической риторике, открыто приравнивая в своих пропагандистских клише иудаизм к большевизму и разоблачая поджигателей войны из числа окопавшихся во власти евреев — вроде секретаря казначейства Моргентау и финансиста Бернарда Баруха (эти двое к тому же были личными друзьями Рузвельта) — и, разумеется, строго придерживаясь официальной линии, впервые провозглашенной еще при образовании Общества в 1936 году, уничтожить ползущую из Москвы красную заразу и ее еврейских бациллоносителей и способствовать возрождению свободных США под чисто арийским управлением. Хотя, правда, на митинге в 1942 году уже не было нацистских флагов и наручных повязок со свастикой, не было салюта Зиг хайль, не было коричневых рубашек и не было гигантского полотнища с портретом фюрера, выставленного на памятном митинге 20 февраля 1939 года, который был издевательски приурочен ко дню рождения Джорджа Вашингтона. Уже не было и плакатов с надписью: Проснись, Америка, — и раздави иудо-болыиевистскую гадину, да и ораторы в своих выступлениях больше не называли Рузвельта Розенфельдом; отсутствовали и тогдашние нагрудные значки, на которых черным по-белому было написано:
УБЕРЕЧЬ АМЕРИКУ
ОТ ЕВРЕЙСКОЙ ВОЙНЫ
Меж тем Уолтер Уинчелл по-прежнему именовал «дружбанов» «дружбандой», а Дороти Томпсон — выдающаяся журналистка и жена прозаика Синклера Льюиса, — изгнанная с февральского митинга в 1939 хору за недостойное поведение или, как сформулировала она сама, за реализацию конституционного права смеяться при публичном провозглашении откровенной чуши, по-прежнему дезавуировала их пропаганду теми же способами, один из которых она продемонстрировала тремя годами раньше, на митинге в день рождения Джорджа Вашингтона, закричав в толпе приверженцев фюрера: «„Майн Кампф“, слово в слово!» Тогда как Уинчелл в воскресной радиопередаче со всегдашней напористостью заявил, что нарастающее повсеместно неприятие визита фон Риббентропа означает окончание медового месяца Америки со своим нынешним президентом. Линдберг совершил ошибку века, — так выразился Уинчелл. — Ошибку из ошибок, за которую реакционная республиканская свора прихлебателей этого друга нацистов заплатит политической смертью на предстоящих в ноябре выборах.
Белый дом, в котором уже успели привыкнуть к чуть ли не повсеместному обожествлению Линдберга, впал в своего рода ступор, столкнувшись со столь сильным и столь быстро и скоординировано организованным протестом, и, хотя администрации хотелось как-то дистанцироваться от нацистского митинга на Мэдисон-сквер-гарден, демократы, стремясь как можно крепче привязать Линдберга к вождям Общества дружбы с их изрядно подмоченной репутацией, провели на том же места собственный митинг. Каждый из выступивших там ораторов уверенно говорил о дружбанде Линдберга, разогревая публику перед долгожданным явлением народу самого Франклина Делано Рузвельта. Десятиминутная овация, которой он был встречен, затянулась бы и на больший срок, не прерви он ее сам, заговорив громким, перекрывающим восторженный рев толпы, голосом:
— Сограждане! Американцы! У меня есть сообщение для двоих сразу — для Линдберга и для Гитлера. Требование часа заключается в том, чтобы недвусмысленно объявить им обоим: судьба Америки находится не в ваших руках, а в наших!
Слова эти прозвучали столь волнующе и драматично, что всем в толпе (и в нашей гостиной, и в гостиных у наших соседей) радостно почудилось, будто общенациональное прозрение вот-вот настанет.
— Единственное, чего нам надлежит опасаться, — продолжил ФДР, вновь прибегнув к памятной формуле из пяти слов, впервые примененной им в инаугурационной речи при вступлении на первый срок, — это трусливое пресмыкательство Чарлза Э. Линдберга перед его нацистскими дружками, бесстыдное заигрывание президента величайшей демократической страны во всем мире перед кровавым деспотом, повинным в бесчисленных злодеяниях и зверствах, перед самым жестоким и отвратительным тираном в истории человечества. Но мы, американцы, не принимаем Америку, в которой правит Гитлер. Мы, американцы, не принимаем мира, в котором правит Гитлер. Сегодня весь земной шар разделен надвое — на регионы свободы и на царство рабства. И мы выбираем свободу!!! Мы не смиримся с несвободой в Америке! Если антидемократические силы внутри страны готовят переворот по образцу Квислинга, желая ввести в Америке фашистскую диктатуру, если того же самого добиваются стремящиеся к мировому господству иностранные государства, — и если ими задумано попрание свобод, составляющих суть американской демократии, как это отражено в столь основополагающем документе, как «Билле о правах», если ими задумано вытеснение и замещение демократического устройства авторитарным и деспотическим режимом по образу того, под ярмо которого попали с недавних пор порабощенные народы Европы, — пусть эти тайно злоумышляющие против нас и нашей свободы знают, что американцы не поступятся конституционными правами, которые завещали нам наши предки, — не поступятся ни под каким давлением и невзирая на любые угрозы.
Ответ Линдберга воспоследовал всего через пару дней. Облачившись в летный костюм Одинокого Орла, он ранним утром вылетел из Вашингтона на двухмоторном истребителе «Локхид», чтобы встретиться с американским народом лицом к лицу и восстановить пошатнувшуюся было веру людей в своего президента, внушив им, что каждое принятое до сих пор решение призвано увеличить их безопасность и гарантировать благосостояние. Так он поступал всякий раз при возникновении малейшего кризиса — отправлялся на самолете в крупные города по всей стране, посещая по четыре, а то и по пять на дню благодаря феноменальной скорости своего истребителя, — и повсюду, где он приземлялся, его встречал лес радиомикрофонов, поджидали местные златоусты, штатные репортеры и заезжие стрингеры и, понятно, собиралась многотысячная толпа рядовых американцев, жаждущих собственными глазами посмотреть на своего молодого президента в знаменитой ветровке и кожаном летном шлеме. И каждый раз, приземляясь, он наглядно демонстрировал, что не боится летать по стране в одиночку — в отсутствие спецслужб и эскорта ВВС. Вот какими безопасными считает он американские небеса; вот какой безопасностью дышит вся страна под его руководством; правя чуть более года, он сумел устранить малейшую угрозу войны. И, разумеется, он напоминал собравшимся на очередном летном поле о том, что со времени его прихода во власть жизнь ни одного американского юноши не была поставлена на карту милитаристских амбиций — и точно так же дело будет обстоять и впредь, пока он не покинет Белого дома. Американцы оказали ему доверие — а он в ответ сдержал буквально каждое из собственных обещаний.