Тут дядя Монти решил поговорить со мной.
— Я слышал, ты шустрый пацан. Конокрад. Стырил лошадь из церкви. И схлопотал на память. Ну-ка, покажи!
Нагнувшись, я показал ему то место на затылке, куда меня лягнула лошадь. Дядя, рассмеявшись, провел пальцами по шраму и по пробритой по обе стороны от него дорожке, которая уже начала зарастать волосами.
— С почином тебя, пацан. Первый блин комом. — И тут, как всегда в ходе визитов к нам, он схватил меня, поднял в воздух и грубо усадил себе на колено, как в седло. — Тебе ведь делали обрезание, верно? — Он принялся раскачивать меня у себя на ноге, то поднимая ее, то опуская. — Ты ведь знаешь, что такое обрезание, верно?
— Это когда удаляют крайнюю плоть, — ответил я.
— А куда ее потом девают, тебе известно? Вот отрезали тебе кончик, а дальше что?
— Не знаю, — признался я.
— Так вот знай! Оставляют твой кончик, еще чей-то, потом еще, а когда накопится много кончиков, сдают их в ФБР, а Бюро делает из них своих агентов.
Я ничего не мог с собой поделать — и, хотя я знал, что смеяться, услышав такое, неприлично, и саму эту шутку я тоже уже слышал, только в прошлый раз дядя Монти завершил ее несколько по-другому: «А когда накопится много кончиков, шлют их в Ирландию и делают из них католических священников, я расхохотался».
— А что было в конверте? — спросил я.
— Попробуй догадаться.
— Ну, не знаю. Деньги?
— Это правильный ответ. Ты шустрый пацан, да и смекалистый тоже. Деньги решают все проблемы.
Лишь позже старший брат пересказал мне содержание разговора, подслушанного им в родительской спальне: оказывается, полную сумму взятки, которую Монти сунул мистеру Макпьянь, он принялся вычитать из и без того жалкого отцовского жалованья — по десять долларов в неделю на протяжении полугода. И мой отец согласился на столь кабальные условия. Изнурительная работа, унизительная зависимость от подлинного чудовища, каким был его брат, — а отец, рассуждая об этом, вечно говорил одно и то же: «Что ж тут поделать, таким он уродился, таким и помрет».
Кроме как по субботам и в воскресенье с утра, моего отца этим летом было не застать дома. Зато мать больше не ходила на службу, и, — поскольку нам с Сэнди полагалось возвращаться домой в полдень на ланч — и потом еще раз, часа через три, просто показать, что мы никуда не пропали, — ни ему, ни мне не удавалось отбиться от рук; к тому же по вечерам нам запрещалось и близко подходить к пустырю возле средней школы, пусть и идти туда от нашего дома было всего квартал. Что касается матери, то ей удалось то ли преодолеть большую часть собственных страхов, то ли очень хорошо притвориться, будто она их преодолела, потому что, хотя семейный бюджет заметно съежился (в частности, и из-за того, что отцу приходилось постепенно возмещать брату сумму взятки фэ-бэ-эровцу) и ведение хозяйства требовало все больших усилий, мать не проявляла растерянности на грани беспомощности, столь характерной для нее на протяжении всего предыдущего года. Конечно, ее нынешнее хладнокровие во многом объяснялось тем, что она вернулась к привычным хлопотам по дому, — и это успокаивало ее куда сильнее, чем продажа платьев в универмаге, — работы продавщицы она, конечно, тоже не чуралась, но та казалась ей пустячной по сравнению с преисполненными священного смысла домашними обязанностями. О том, что ее тайная тревога никуда не делась, я догадался лишь, когда пришло письмо от Эстель Тиршвелл с подробным отчетом о житье-бытье в Виннипеге. Каждый день в час ланча я забирал почту из ящика у ворот и приносил ее к нам на второй этаж — и если во всегдашнем ворохе оказывался конверт с канадским штемпелем, мать сразу же садилась с письмом за кухонный стол и, пока мы с Сэнди уплетали сэндвичи, прочитывала его два раза подряд, потом убирала в конверт и клала в карман передника с тем, чтобы проглядеть еще добрый десяток раз, прежде чем передать на прочтение отцу, когда он вернется с рынка, — письмо из Канады — отцу, а гашеные канадские марки — мне, чтобы я поскорее принялся собирать новую коллекцию.
Сэнди как-то резко начал дружить с ровесницами — с девочками, которых он знал по школе, но никогда раньше не относился к ним так трепетно. На поиски этих девиц он отправлялся на все тот же пустырь, где все лето кипела организованная активность — в дневные часы и ранним вечером. Я тоже ходил с ним, а за мной все чаще и чаще таскался Селдон. Я наблюдал за Сэнди со смешанными чувствами — то негодуя, то восторгаясь. Как будто мой брат превратился в карманного вора или в профессионального мошенника. Он усаживался на скамейку возле теннисного стола, за которым девочки играли в пинг-понг, как правило, пара на пару, доставал блокнот и принимался делать карандашные зарисовки самых хорошеньких. Рано или поздно, им становилось интересно, что он рисует, и уже в этот момент с большой долей уверенности можно было предположить, что Сэнди уйдет с пустыря рука об руку с какой-нибудь из девиц, причем вид у обоих будет весьма мечтательный. Присущее моему брату стремление делиться своей уверенностью с остальными отныне не растрачивалось попусту на пропаганду программы «С простым народом» или выращивания табака на плантациях в штате Кентукки, — оно выплескивалось на этих девиц. Может быть, внезапное наступление половой зрелости преобразило его в четырнадцать с половиной лет столь же стремительно, как годом раньше — работа на плантации, и произошел взрыв гормонов; а может, — и я со своей верой во всемогущество старшего брата склонялся именно к такой точке зрения — ухаживание за девицами было для него всего лишь более или менее забавным времяпрепровождением в ожидании настоящего дела… Как всегда в случае с Сэнди, я прежде всего думал о настоящем деле, а вовсе не о куда более естественных для красивого и самоуверенного мальчишки мотивах и порывах, пусть, скорее всего, бессознательных. Еврей-табакороб из своры президента Линдберга внезапно разглядел, что у его сверстниц появились буфера, — и тут же превратился в самого обыкновенного подростка.
Мои родители приписывали внезапную одержимость моего брата девицами духу противоречия, бунтарству, запоздалой компенсаторной игре в собственную независимость после насильственного отлучения от политического линдбергианства — и склонны были считать ее сравнительно безобидной. Мать одной из девиц посмотрела на вещи иначе и позвонила к нам домой поделиться собственными ощущениями. Вернувшись с работы, отец оказался вынужден провести длительный и трудный разговор с женой в супружеской спальне, а потом еще один — с моим братом, пригласив в ту же спальню уже его, — и весь остаток недели Сэнди было велено не выходить из дому дальше чем на два шага. Но запереть его на все лето в импровизированной темнице Саммит-авеню родителям, разумеется, не удалось, — и вот он уже опять вертелся на пустыре и рисовал хорошеньких девиц, — и пускал в ход руки, когда и в какой мере ему это позволяли, — а мера эта не могла быть особенно серьезной с оглядкой на то, сколь невинны были восьмиклассники и восьмиклассницы в те времена, — но во всяком случае ни одна из них ни о чем не докладывала матери, а та, соответственно, не звонила с попреками моим родителям, у которых, разумеется, неприятностей хватало и без того.