Моим матери и отцу
Сердце — половина пророка
(Еврейская пословица)
Когда я впервые увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки. Потом она подошла к краю трамплина и затуманенным взглядом посмотрела на бассейн; он мог быть пуст, близорукая Бренда все равно бы этого не увидела. Она красиво прыгнула и через секунду уже плыла к бортику, подняв коротко стриженную каштановую голову над водой, словно розу на длинном стебле. Она подплыла к краю и встала рядом со мной.
— Спасибо, — сказала она, и глаза ее были влажны, но не от воды. Потом протянула руку за очками, но надела их, только когда отвернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед. Вдруг ее руки очутились за спиной. Двумя пальцами она одернула купальник на заголившемся месте. Сердце у меня подпрыгнуло.
В тот же вечер, перед ужином, я ей позвонил.
— Кому ты звонишь? — спросила тетя Глэдис.
— Одной девушке, с которой я сегодня познакомился.
— Вас Дорис познакомила?
— Тетя, Дорис не познакомила бы меня и с парнем, который чистит бассейн.
— Не критикуй все время. Кузина есть кузина. Как ты с ней познакомился?
— На самом деле не познакомился. Я ее видел.
— Кто она?
— Ее фамилия Патимкин.
— Патимкиных не знаю, — сказала тетя Глэдис, как будто знала хоть кого-нибудь из членов загородного клуба «Грин Лейн». — Ты с ней не знаком и ты ей звонишь?
— Да, — объяснил я. — Я ей представлюсь сам.
— Казанова, — сказала она и пошла готовить дяде ужин. Мы все ели порознь: тетя Глэдис ужинала в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен — в пять тридцать, я — в шесть, а дядя — в шесть тридцать. Объяснить это можно только тем, что моя тетя сумасшедшая.
— Где пригородная телефонная книга? — спросил я, вытащив все книги из-под телефонного столика.
— Что?
— Пригородная телефонная книга. Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.
— Эта тощая книжонка? Я буду загромождать дом тем, чем никогда не пользуюсь?
— Где она?
— Под комодом, где ножка отвалилась.
— Господи, — сказал я.
— Лучше позвони в справочную. Будешь там выдергивать, всё в моих ящиках переворошишь. Не приставай ко мне — знаешь ведь, твой дядя скоро придет, а я тебя еще не накормила.
— Тетя Глэдис, почему бы нам сегодня не поужинать всем вместе? Жара, и тебе будет легче.
— Ну да, мне подавать четыре разных блюда сразу. Ты ешь жаркое, Сьюзен — творог, Макс ест бифштекс. По пятницам он ест бифштекс, я не могу ему отказать. А сама я поужинаю холодной курочкой. Я двадцать раз буду бегать туда и сюда? Я что, рабочая лошадь?
— Давай все поедим бифштекс или холодную курицу…
— Я двадцать лет веду хозяйство в этом доме. Иди, звони своей подружке.
Но когда я позвонил, Бренды Патимкин дома не оказалось. Она ужинает в клубе, сообщил мне женский голос. А потом она будет дома? (Мой голос прозвучал на две октавы выше, чем у мальчика-певчего.) Не знаю, ответил голос, может, в гольф пойдет играть. А кто это? Я забормотал что-то: она меня не знает, я потом позвоню, ничего передавать не надо, спасибо, извините за беспокойство… Где-то на этом месте я повесил трубку. Потом тетя позвала меня, и я, собравшись с духом, пошел к столу.
Она включила черный жужжащий вентилятор на полную мощность, и шнур выключателя на патроне лампы стал раскачиваться.
— Ты какую воду хочешь? У меня есть имбирный лимонад, сельтерская, ежевичная и могу открыть бутылку крем-соды.
— Никакой, спасибо.
— Хочешь просто воды?
— Я не пью за едой, тетя Глэдис, я уже год тебе говорю, каждый день…
— Макс с одним паштетом может выпить целый ящик. Он весь день тяжело работает. Если бы ты так работал, ты бы больше пил.
У плиты она навалила мне на тарелку жаркого с соусом, вареной картошки, гороха и моркови. Она поставила тарелку передо мной, и в лицо мне пахнуло паром. Потом отрезала два куска ржаного хлеба и положила рядом с моей тарелкой.
Я разломил картофелину вилкой и съел, а тетя Глэдис, усевшись напротив, наблюдала.
— Ты не хочешь хлеба, я бы не резала, — сказала она. — Он зачерствеет.
— Я хочу хлеба.
— Ты не любишь с семечками, да?
Я разломил кусок пополам и съел.
— Как мясо? — спросила она.
— Хорошее. Вкусное.
— Набьешь живот картошкой и хлебом, а мясо оставишь — и что, выбрасывать?
Вдруг она вскочила.
— Соль!
Вернувшись к столу, она хлопнула передо мной солонку — перец в ее доме не водился: она слышала по радио, что организм его не усваивает, а тете Глэдис было бы обидно, если бы приготовленное ею прошло через пищевод, желудок и кишечник только ради удовольствия от прогулки.
— Будешь выбирать горох и все? Сказал бы, я бы не покупала с морковью.
— Я обожаю морковь. Обожаю. — И в доказательство я закинул половину моркови в рот, а остальную половину просыпал себе на брюки.
— Свинья, — сказала она.
Я очень люблю десерт, особенно фрукты, но в этот раз решил обойтись. В этот жаркий вечер мне хотелось избежать разговора о том, что я предпочел свежие фрукты консервированным или консервированные — свежим; что бы я ни выбрал, холодильник тети Глэдис всегда был набит чем-то другим, как крадеными бриллиантами. «Он хочет консервированных персиков, а у меня холодильник полон винограда, некуда девать…» Жизнь для бедной тети Глэдис состояла из выбрасывания; главными радостями для нее было выносить мусор, освобождать кладовку и собирать тюки выношенных вещей для тех, кого она все еще называла бедными евреями в Палестине. Надеюсь только, что она умрет при пустом холодильнике, иначе всем отравит загробную жизнь жалобами на то, что там, внизу, зеленеет ее плавленый сыр и апельсины без косточек обрастают меховой шубой.
Пришел дядя Макс, и, пока я снова набирал номер Бренды, на кухне слышались хлопки открываемых бутылок с газировкой. Голос, ответивший мне на этот раз, был высоким, отрывистым и усталым.
— Алло.
Я затараторил:
— Здравствуй, Бренда, Бренда, ты меня не знаешь, то есть не знаешь, как меня зовут, я держал твои очки сегодня в клубе… Ты меня попросила, я не член, моя двоюродная сестра Дорис член, Дорис Клагман, я спросил ее, кто ты… — Я перевел дух, чтобы она могла вставить слово, а потом продолжал, в ответ на молчание в трубке: — Дорис? Дорис — это та, которая всегда читает «Войну и мир». Так я узнаю, что наступило лето, — она читает «Войну и мир».