Итак, мы поженились, и (как мне следовало знать заранее и чего я знать не хотел, пусть и, скорее всего, знал) разногласия и взаимное неодобрение продолжают отравлять нам существование, свидетельствуя не только о глубинной разнице темпераментов, которая чувствовалась с самого начала и, разумеется, никуда не делась, но и о подозрении, которое я по-прежнему испытываю, а подозреваю я, что тот, другой, мужчина никак не отпускает Элен и, хотя она пытается замаскировать этот прискорбный факт, всецело предавшись мне и жизни со мною, нам обоим понятно: она моя жена только потому, что не может стать женой своего могущественного и знаменитого любовника, кроме как согласившись на убийство его законной супруги (по меньшей мере, и Элен, и ее любовник убеждены в том, что дело обстоит именно так). Изо всех сил мы стараемся, — набираясь совместной отваги, проникаясь симпатией к «своей половине», доходя до взаимного обожания, — изо всех сил мы стараемся возненавидеть то, что нас разделяет, а вовсе не друг друга, но тщетно! Если бы ее воспоминания не были столь живы, столь живописны, столь жизненны и жизнетворны, если бы хоть одному из нас (мне, например) удалось их забыть, а значит, избыть… Если бы мне удалось заполнить — неважно чем — абсурдную пропасть, зияющую меж нами… Или научиться ее игнорировать… Научиться жить над пропастью… В наши лучшие минуты мы принимаем решения, мы просим друг у друга прощения, мы занимаемся друг другом, мы занимаемся любовью. Но в наши худшие… что ж, все несчастные семьи похожи друг на друга — так мне, в отличие от Толстого, кажется.
Из-за чего мы чаще всего ссоримся? Вначале (как легко сообразит всякий, кому довелось, после трехлетних оттяжек и проволочек, решительно и только наполовину убежденно в собственной правоте, окунуться в очистительное пламя законного брака) мы ссоримся из-за тостов. Почему, интересуюсь я, Элен сперва жарит тосты и только потом варит яйца? Ведь избери она противоположный порядок действий, мы ели бы вареные яйца на теплом хлебе.
— Просто не могу поверить, что ты делаешь мне это замечание. — И тут же Элен взрывается: — Жизнь — это, черт побери, не тосты!
— Вот тут ты глубоко не права. — Я с удовольствием вслушиваюсь в звучание собственного голоса. — Жизнь — это как раз тосты. Когда ты садишься за кухонный стол поесть тостов, жизнь — это тосты. А когда выносишь мусор, жизнь — это мусор. И нельзя, Элен, оставлять мусор на лестничной площадке между этажами. Его нужно вынести во двор, бросить в бак и закрыть бак крышкой.
— Ну, я его там, на площадке, просто забыла.
— Как ты могла забыть его, если он был у тебя в руке?
— Забыла, дорогой мой, потому что это же мусор. Мусор! Да и какая, черт побери, разница!
Она забывает расписываться на чеках и наклеивать марки на почтовые конверты; если же я прошу ее отправить какое-нибудь мое письмо или квитанцию об уплате, она месяцами таскает их в карманах плаща и брюк, вместо того чтобы сразу же бросить в почтовый ящик.
— А не кажется ли тебе, что ты витаешь где — то между Там и Тут? Объясни мне, Элен, почему ты так рассеянна? Из-за своих воспоминаний? «По дороге в Мандалай, где летучим рыбам рай»? Тоскуешь по «летающим гробам», по лагунам, по слонам, по заре, что «как гром приходит из Китая в этот край»? [20]
— Черт побери, не могу же я всю дорогу помнить об этих дурацких письмах!
— Но как же тебе не помнить о них, если они у тебя в руке, да и на улицу ты вышла специально затем, чтобы бросить их в ящик?
— Да не за этим я вышла! Воздуха глотнуть — вот зачем! На небо взглянуть! Просто подышать.
Проходит совсем немного времени, и, вместо того чтобы исправлять ее ошибки и промашки, следовать за нею, подбирая все, что она потеряет или просто бросит наземь, выговаривать ей или, удержавшись от выговора, проклинать ее про себя, уединившись в ванной, я поджариваю тосты, варю яйца, выношу мусор, плачу по счетам и отправляю письма. Теперь даже в те разы, когда она, в свою очередь и со своей стороны пытаясь преодолеть пропасть, милостиво говорит мне: «Я собралась за покупками и могу по дороге бросить письма в ящик», я, наученный горьким опытом, поспешно отвечаю: «Нет-нет, спасибо, не надо». В тот день, когда она, сняв деньги со сберегательного счета, теряет кошелек, я сам отправляюсь в банк. В тот день, когда, выехав с утра за живой рыбой к ужину, она забывает до вечера покупку под передним сиденьем машины, я спешу в лавку за провизией. В тот день, когда ей возвращают из химчистки шерстяную юбку, постирав ее, вместо того чтобы вычистить, я иду распекать нерадивых работников. В результате еще до окончания первого года супружеской жизни я уже занят (и, честно говоря, рад этому) по шестнадцать часов в сутки, включая преподавание в университете и превращение в книгу сугубо конспективных набросков о романтическом разочаровании в жизни как лейтмотиве рассказов Чехова (эту тему я выбрал еще до знакомства с будущей женой), тогда как Элен все сильнее увлекается алкоголем и легкими наркотиками.
Ее день начинается в благоухающей жасмином ванне. Втерев в волосы оливковое масло, чтобы блестели после купания, и намазав лицо витаминными кремами, она каждое утро садится на двадцать минут в ванну и сидит, закрыв глаза и откинув изумительной красоты головку на надувную подушку. Потереть себе пятки пемзой — вот единственное движение, до которого она снисходит на протяжении всего этого времени. Три раза в неделю она устраивает «сауну для лица» — уже не в ванной, а на нашей крохотной кухоньке. В иссиня-черном шелковом кимоно, расшитом розовыми и алыми детенышами неведомых зверей и столь же невиданными птицами, она сидит на высоком, как в баре, табурете, наклонив обмотанную тюрбаном из полотенца голову над кастрюлей с кипятком, благоухающим розмарином, ромашкой и прочими луговыми цветами. Затем, попарив лицо, накрасившись и причесавшись, она одевается, чтобы пойти на фитнес — или куда там она еще направляется в те часы, пока я преподаю в университете; экипируется же она так: темно-синее китайское шелковое платье в обтяжку с глубоким декольте и высоким разрезом на бедре; серьги с огромными брильянтами; яшмовые и золотые браслеты; яшмовый пояс; сандалии; соломенная сумка.
Вернувшись посреди дня «с занятий по йоге», она решает ближе к вечеру отправиться в Сан — Франциско «осмотреться на местности»: она планирует (говорит об этом уже долгие годы) открыть во Фриско антикварную лавку: в это время она уже слегка подшофе, а к ужину за семейным столом — порядочно пьяна, благодушна и разговорчива.
— Жизнь — это тосты, — говорит она, осушая наполненный на четыре пальца стаканчик рома, пока я жарю бараньи отбивные из полуфабрикатов. — Жизнь — это остатки, которые сладки. Жизнь — это кожаные туфли на резиновом ходу. Жизнь — это сугубо технический перевод денег со старой чековой книжки на новую. Жизнь — это планомерное распределение всех расходов по графам и параграфам. Жизнь — это сегодняшнее число, нынешний месяц, этот год.
— Все это совершенно справедливо, — осторожно говорю я.
— Ах, — презрительно бросает она, наблюдая за тем, как я накрываю на стол. — Если бы только твоя жена умела готовить и ничего бы у нее никогда не выкипало и не пригорало. Если бы только твоя жена была в силах запомнить, что когда ее Дэвид ужинал в семейной аркадии, его мамочка неизменно клала ему вилку слева от тарелки, а ложку — справа, но ни в коем случае не оба столовых прибора с одной стороны! Если бы только твоя жена умела готовить такое пюре с маслом, как твоя мамочка в зимние месяцы, когда ей не надо было столько времени заниматься другими делами!