– А вы не могли бы дать мне интервью? – попросила девушка. – А то никто не приехал, а надо что-то в культурные новости.
– Валяйте, – сказала Лина. Это был повод уйти в тень деревьев.
Девушка водрузила камеру на плечо, зажмурила глаз и спросила:
– Скажите, пожалуйста, госпожа Борисова, почему вы приехали на Пушкинский фестиваль в Одессу?
– Извините, – замялась Лина, она такого не видела даже в Китае. – А вы что, без оператора работаете?
– У нас бедное телевидение, все всё умеют. Давайте начнем, мне в вечерние новости надо еще репортаж в другом конце города снять. Там канализацию прорвало и все течет, – взмолилась девушка.
– Я приехала потому, что не ощущаю себя на Украине иностранкой. Потому что постсоветское культурное пространство не принимает границ ближнего зарубежья. Потому что Пушкин – это базовое понятие, и, собираясь вокруг базовых понятий, нам легче почувствовать, что интеллигенцию бывшей империи ничто не разделило, – нагромоздила Лина, обращаясь к зажмуренному глазу девушки. – И еще, хочу выпытать у пушкинистов правду. Зачем Пушкин пошел на эту дуэль, ведь уже все, уже скандал улажен, Дантес с Екатериной? Вдруг кто-то из них знает?
Девочка сделала растерянную паузу, вытерла пот со лба локтем и устало спросила:
– Как вы думаете, кто победит на выборах?
– Я не ориентируюсь в вашей ситуации, но хотелось бы, чтобы одесситы выбрали молодого мэра, не имеющего номенклатурно-коммунистического прошлого, – пожелала Лина.
– Спасибо большое, – сказала девочка. – Про Пушкина очень хорошо. А про молодого мэра вырежут, все уже проплачено.
Открытие Пушкинской конференции состоялось в изысканнейшем золотом зале. Бывший губернатор и представители верхней администрации оказались в президиуме вперемежку с пушкинистами, и зал засыпал их вопросами. Пушкинистская дискуссия перемежалась жалобами на местное отделение Союза писателей и претензиями к прошлой губернаторской работе. Благородные дамы обмахивались веерами, остальные – программками конференции. Лининым соседом оказался приятный журналист.
– Из всех пушкинистов только один настоящий, – шептал он Лине. – Вон тот, питерский. Сергей Романыч. Пил чай с Ахматовой и водку с Бродским. Совсем чистый человек, хотя и придурковатый. Остальные литературоведы, философы, историки – халявщики. С Пушкиным на дружеской ноге… Они, конечно, какие-то доклады сделают, но все это на самом деле предвыборный маскарад. Знаете, как у пушкинистов называется полное собрание сочинений Пушкина? «Кормилец».
Потом автобусная компания осматривала великолепный Литературный музей и пила чай в кабинете красотки-директрисы. Отделанный губернатором туалет сиял европейским дизайном, а посередине стояла женщина с ведром воды, обаятельно предупредившая:
– Воды нет. Делайте, шо вам надо, я потом смою и на руки полью.
– Нас ждет концерт в престижном салоне, – шепнула организаторша.
– Я не отношусь к практикующим пушкинистам и умираю от жары, – взмолилась Лина.
– Будут исполняться романсы на стихи Пушкина, – сказала организаторша. – К тому же есть кондиционер.
– Это меняет дело.
– А завтра мы едем на корабле в Ялту! – зажмурилась организаторша от удовольствия.
В автобусе Лина уселась возле «подлинного» пушкиниста Сергея Романыча. Это был пожилой усталый человек в допотопной рубашке.
– Извините, пожалуйста, – начала она. – Вас уже, наверное, замучили идиотскими вопросами. Но поверьте, я много читала, много думала. И совершенно не могу понять, зачем Пушкин во второй раз инициировал дуэль?
– Ошибаетесь. Меня никто не замучил вопросами, – ответил Сергей Романыч, достал клетчатый платок довоенного образца и долго сморкал в него большой мохнатый нос. – Более того, по-моему, это вообще мало кого волнует. Да и какая в принципе разница?
– Извините, – обиделась Лина. И отвернулась в сторону окна.
Престижный салон представлял собой офис турфирмы. Изогнутая кишка, уставленная мебелью с перламутром и цветочками, созданной в странах третьего мира для дешевых борделей. С точки зрения акустики он меньше всего подходил для музыкальных вечеров.
– Где кондиционер? – поинтересовалась Лина, обмахиваясь одним из совершенно бессмысленных пропушкинских изданий, созданных на деньги кандидата в мэры с целью повышения благосостояния семей составителей.
– Понимаете, он отечественного производства, говорят, не выдержал жары, – оправдалась организаторша.
Владелица салона, пятидесятилетняя дама крупных форм и руководящих качеств, поприветствовала гостей и уступила место дирижерше с возвышенной пластикой на изношенном теле. Дирижерша объявляла номера и рисовала палочкой в воздухе замысловатые узоры, не в полном объеме понимаемые поющими. В хор по отпускному времени собрались все желающие заработать – от народной артистки до студента музучилища. Голоса торчали из общей ткани, как ненарезанные овощи из салата, звук был пестрый, гулкий и с точки зрения чистоты жанра идеально подходил к меблировке.
Хозяйка слушала с умиротворением на полном усталом лице. Пушкинисты вежливо улыбались. А Лина думала про круговорот денег в природе. Вот она, девочка из интеллигентной семьи, окончила факультет журналистики, отредактировала уйму книг, написала мешок не самых плохих стихов и отказалась от всех культурных умений, чтобы вывести детей в люди. А эта славная тетка, начинавшая жизнь, торгуя пивом или стуча на машинке, заработала столько, что хочет купить статус интеллигентного человека и движется в эту сторону, как слепой на автомобиле.
И может быть, ее дети, выучившись за границей, хотя, скорее, все же внуки, сумеют расставлять мебель, принимать гостей и заказывать музыку. В то время как Лина похоронит в себе все светское и утонченное, прилежно обучаясь лихости и цинизму, с которыми эта тетка родилась на свет…
Потом Лина сидела на балконе номера, обняв колени руками, и вспоминала свои стихи.
Рассвет обязательно вломится в дачу.
Семь медных тарелок, упавших подряд
Из дверцы часов и помчавшихся дальше,
Подскажут бездомное слово «пора».
Луни проберутся сквозь окна в оборках,
И тут же начнется на теле и на стенах,
На стареньких цвета Эдема обоях,
Процесс пожирания тайны и тени.
И сложность прозрачностью будет убита,
И мир, обретя эластичность и плотность,
Сменив точку сборки, легко и обидно
Объявит катарсис наевшейся плотью.
Странные у нее были отношения с Черновым. В общем понимании «запал на бабу», но Лина знала, сколько толстых стекол их отделяет. Она била, колола, пилила эти стекла, хотела прижаться лицом к лицу, но он странным образом ускользал. А однажды Лина сидела на очередном диване очередной запущенной квартиры и перебирала длинные волосы Чернового, сидевшего на полу, положив на ее колени тяжелую похмельную голову. Солнечный свет квадратами лежал на паркете, а из радиоприемника текла музыка Вивальди. Мизансцена была так кинематографично приторна от нежности, разлитой в воздухе, что Лина чуть не заплакала. И вдруг Черновой вскочил, уставился на нее больным волчьим взглядом и заорал: