Когда я увидела два короткометражных игровых фильма «Собака» и «Коррида», то сказала:
— Извини, я думала, ты просто красавица, а ты, оказывается, режиссёр. А она только смеялась.
Прошёл год, и Надя снова позвонила.
— Привет, — сказала она. — Если у тебя есть пьеса на двух героев, то второго ноября мы можем подписывать договор.
— Сначала прочитай, вдруг она тебе не подходит.
— Подходит. Я знаю, как ты пишешь.
Второго ноября мы действительно заключили договор с загадочной алма-атинской студией «Катарсис», которая потом стала печально известна как чистая кидала, но мы были её первым пушечным мясом.
Надежда была и есть роковая женщина, в её объятиях сходили с ума западные бизнесмены, известнейшие режиссёры и президенты республик. С неё был написан сценарий фильма «Зимняя вишня», она снялась в тридцати фильмах, из них в пяти играла главные роли. Оставила богатого и знаменитого мужа и вырастила одна дивного сына, сыгравшего в «Обломове» маленького Илюшу.
Первый раз я попала в руки женщины-режиссёра и поняла, какой это кайф. Во-первых, она понимала всё, что написано. Во-вторых, ей незачем было вешать мне лапшу на уши, чем занимались 100 % мужчин-режиссёров. Она в принципе не была понтярщицей и к деланию кино относилась без придыхания, а как к нормальной работе.
— Значит, так, — говорила она, — Ритку твою я на главную роль не возьму. Потому, что бездарность. Вот есть одна гениальная актриса, не знаю, как её фамилия, я её видела однажды. У неё сломан нос, и такой голос, что мороз по коже, мы должны её найти и уговорить.
И мы действительно нашли, это была Женя Попкова из театра «Сфера». Женя прочитала пьесу, посмотрела на меня глазами, полными слёз, и сказала: «Откуда ты всё это знаешь, это всё про меня».
Речь шла о пьесе «Уравнение с двумя известными», и всякая советская женщина, столкнувшаяся с отечественной гинекологией, могла подписаться под Жениными словами.
Вторым исполнителем был замечательный артист Алексей Сафонов.
— Слушай, почему у тебя всю пьесу идёт дождь? Это ж никаких денег не хватит! — спрашивала Надя.
— Потому, что это по атмосфере точно, — объясняла я.
— Извини, мы с тобой не в Голливуде. Это мне придётся поливальную машину нанимать на все съёмки или сверху из клизмы поливать, половина бюджета уйдёт. А больше ничего в нашей стране не придумано. И вообще, натура уходит, придётся траву поверх снега класть, а сколько я её могу положить за эти деньги?
Надя была виртуозом. Она делала полнометражный фильм за деньги, полагающиеся во ВГИКе для дипломного короткометражного. Она снимала в бесплатной кухне друзей, в ремонтируемом отделении роддома, на ночной улице. Морозы грянули раньше времени. Женя должна была полфильма брести в белом плаще, повиливая бёдрами. На ногах у неё в это время были валенки, а она замерзала так, что перед каждым дублем требовала водки. Надя стояла у камеры, держа полный штофик. Но, во-первых, Женя была пьющая артистка, и мы всё время боялись, что она уйдёт в запой, а во-вторых, на плёнке получалось то, что у киношников называется «пьяный глаз».
Посмотрев готовый материал, хозяева казахской студии решили, что в нём маловато секса, и потребовали, чтоб Надя досняла воспоминания героини о юношеских ужасах. По договору они имели на это право и ещё сунули туда местных актёров. Но кино все равно получилось хорошее, и монтажницы засмотрели копию до дыр, приглашая всех знакомых. После нескольких премьер картина, к сожалению, легла на полку, поскольку у нас не было на неё прав, а хозяева студии уже занимались другим бизнесом.
Ужасное случилось потом. В конце пьесы героиня сжигала деньги, и из-за этого в театре при постановке всегда были проблемы с пожарными, которые не разрешали разводить огонь даже в пепельнице. Надя этого и не снимала, закончив историю чуть раньше. И вдруг ей позвонили, что сгорело то самое отделение роддома, в котором снимался фильм. А через неделю сгорела Женя Попкова, не слишком трезвая прикуривая от газовой колонки. От неё остался только наш фильм «Мне не забыть, не простить».
За фильм я получила неожиданно большие деньги. Месяц пировали, купили отличный телевизор, обновки, но деньги всё не кончались. А тут лето. Сашины родители, устав от экологически грязного города, приобрели под дачу дом в украинском селе, и мы поехали на него любоваться. Там действительно была лепота, пейзажи, колодец, печки, грядки.
Когда Саша поехал покупать обратные билеты в Москву, женщина в очереди рассказала «така гарна хата у том селе продается», посадила его на мотоцикл и довезла. Вернувшись, муж так нахваливал увиденное, что на следующий день мы добрались до села Пастырского и нашли продавца, тощего лысого цыганистого Мыколу. Мыкола разлился соловьём, показал дом, сад и погреб, назначил цену и предложил «сразу не куплять, а пока так себэ пожить».
Дом был огромный, двухкомнатный, мазанный, сырой внутри и с неоткрывающимися окнами. Вид и сад были сумасшедшей красоты; в центре двора шелестела огромная как дуб пятисотлетняя груша, посаженная ещё польскими монахами. Увидев всё это в малиновых отблесках заката, мы решили, что теперь это наш дом. Саша с детьми соорудили ложе из снятой комнатной двери на кирпичах и устелили его сеном с чердака. Когда мы проснулись, в саду на скамейке стояли ведро картошки и десяток яиц. Старухи-соседки, услыхав что приехали «молодые городские с дитями», занялись благотворительностью.
Мне было двадцать девять, но сельскую жизнь я видела только в кино. Я не могла растопить печку, замазать осыпающийся угол, достать из колодца ведро воды, нарубить дров и т. д. Меня считали идиоткой, а Сашу — промахнувшимся с бабой, поскольку старухи представляли себе московскую жизнь сельским домашним хозяйством, перенесённым в многоэтажную башню. Попадались экземпляры, которые просто за всю жизнь ни разу не выезжали из села, например покойная баба Оксана, делившая весь мир на своих и цыган. По причине сложносочинённых серёг и длинного сарафана я навсегда попала для неё в «цыганки», и она каждый раз просила привезти ковёр, поскольку лет тридцать назад купила у цыганки «ловкий ковёр с зайчиками».
Всё лето мыли, чистили, прибивали и украшали жилище, которое с каждой секундой становилось всё роднее и трогательнее, и потихоньку вплетались в сложное тело села, состоящего из живописнейших хуторов. Улицу нашу звали Паланка, она считалась улицей стариков. Из молодых на всю улицу были председатель колхоза с женой, дотянувшие асфальтовую дорогу ровно до собственного дома, горбатый Ванька, отсидевший за убийство и гоняющий пьяным на тракторе, сшибая столбы и заборы, да семья учителей по кличке Молодые Колбасы.
В начале нашего куска улицы жили Иван с Келиной. Иван считался местным интеллигентом. Он был угнан мальчишкой немцами и батрачил в Европе. Приехал в страну после победы, отсидел как шпион двадцать пять лет, потерял полжелудка и вернулся в родное село. Иван пил чай и кофе, как городской, имел в хате портрет Хемингуэя, выписывал газеты и в белой рубашке уходил на ночь сторожить колхозную контору.