Шевырев видел смерть сотоварищей своих, крестился. Когда головы их отделялись от тела, лицо искажалось искренним горем, но страха на нем не было. Однако оставшись последним из приговоренных живым, он побледнел и с тревогой начал озираться, словно бы только сейчас осознав, что настал его час. Лоб покрылся каплями пота; князь начал громко читать канон Иисусу.
Палачи подошли к нему, принудили лечь ногами к колу и привязали к щиколоткам веревки, которые соединялись с упряжью двух лошадей. Кол своим толстым концом был уперт в широкое и толстое бревно, не дававшее ему сместиться.
Князь лежал зажмурясь, ерзая головой по земле и с силой натягивая на ноги длинную рубаху, в которую только и был одет.
– Чего прячешь, чай, не девка, – грубо сказал палач, задирая его рубаху, чтобы проверить, точно ли направлено острие кола. При этом он косил глазом на возвышение, опасаясь пропустить царева знака.
– Приступайте с Богом, – второй раз за этот страшный день сказал Иван Васильевич и облокотился на руку лбом, словно устал видеть нынче кровь.
– Трогай! – крикнул палач, и лошади пошли вперед, волоча тело Шевырева и насаживая его на кол.
Князь крикнул, сперва тонко, пронзительно, потом захрипел грубым, толстым, словно бы и не своим голосом.
Палач со злым лицом кинулся к своим подручным. Ему казалось, что они погнали коней слишком быстро, а по замыслу казнителя, колу следовало входить в тело жертвы медленно, неспешно разрывая нутро и причиняя самые сильные мучения.
Что он мог знать об этих мучениях!..
Кол установили, и казнимый с криком взмахнул руками, словно боялся сорваться с высоты. Все увидели, что по свежеструганному, белому дереву текут вниз потоки крови. Белая рубаха на подоле стала красной.
Голова князя бессильно свесилась на грудь, и палач беспокойно забегал внизу, вытягивая шею и с усилием вглядываясь в неживое от муки лицо. Он боялся, что несчастный уже испустил дух. Но вот искусанные губы Шевырева испустили стон, и палач с явным облегчением перевел дух. Жив, слава те Господи! Если повезет, проживет еще суток трое. Чем больше, тем лучше! Этот душегубец искренне желал сейчас своей жертве как можно более долгой жизни, ибо каждый час на колу длил страшную муку.
Царь все это время сидел, наполовину прикрыв лицо рукой. Как только кол подняли, встал и он, сняв шапку и осеняя себя крестом. Следуя его примеру, обнажили головы и немногие присутствующие здесь бояре. Они крестились истово, опричники же с неохотою, словно исполняя непонятную прихоть повелителя. Но никто и словом не обмолвился, лишь косились на бледное, с дрожащей нижней челюстью лицо государя.
Многие из людей, бывших на площади, становились на колени. Кое-где взвивался над толпой женский плач и причит, но тотчас затихал, словно плакальщице перехватывало горло.
Вдовица в большой шапке, внимательно следившая каждое мгновение страшной казни, столь старательно тянула шею, что та словно бы даже удлинилась от напряжения. Увидав кровь, потоками лившуюся по колу, она вдруг схватилась руками за горло и зашлась в коротких пронзительных воплях, причем ни слова в них нельзя было разобрать, потом стала рвать на себе одежду.
Охранники, поначалу малость опешившие от таких страстей, наконец опамятовались и, подхватив женщину под локотки, поволокли из толпы, причем дорога пред ними очищалась мгновенно, словно кислотой вытравленная, ибо народ русский испытывает к кликушам, сиречь, припадочным, бесноватым, брезгливое отвращение, а это, несомненно, была кликуша.
Женщина билась с такой силой, что дюжие молодцы едва удерживали ее. При одном таком рывке шапка свалилась с головы, и длинные черные косы посыпались на землю, словно клубок черных змей. Волосы были на диво молоды, ярки, хотя открывшееся лицо вдовицы оказалось сплошь испещрено глубокими морщинами. Один из охранников торопливо, кое-как нахлобучил ей шапку, и черкесы рысью понеслись прочь.
Иван Васильевич нахмурился, глядя вслед кликуше, потом пожал плечами и сошел с помоста, более уже не глядя ни на залитые кровью колоды, ни на кол, на котором сидел Шевырев.
Единственное, что сказал государь, уже входя во Фроловские ворота Кремля, это было:
– Пусть иноземцы вместе с Курбским верещат, пока не охрипнут, но за измену – смерть.
Голос его был уже тверд, лицо казалось спокойным.
Вслед за государем разошлись и остальные. Постепенно площадь очистилась и от народу. А злополучный князь жил еще до вечера, изредка приходя в себя и принимаясь с полуслова бормотать канон Иисусу.
* * *
Вечером того дня в царевых палатах, против обыкновения, было тихо. Впрочем, на завтра был назначен отъезд в Александрову слободу, и никто не сомневался: «поминальный» пир по изменникам пройдет там с надлежащей пышностью.
После раннего ужина в обществе одного только Афанасия Вяземского царь удалился к себе в опочивальню, лег и принялся ждать привычного посещения Бомелия. Лекарь нынче задерживался, но царь сначала не замечал затянувшегося ожидания: лежал, бессонно глядя на пламень свечи и думая какую-то думу. Изредка он хмурился и елозил по подушке затылком, словно качал головой. Его весь вечер не оставляла некая докучливая мысль, но была она до того несуразной, даже глупой, что Иван Васильевич упорно гнал ее прочь. Однако же она, зараза, все лезла да лезла…
– Да ну, чепуха, быть того не может! – вслух сказал наконец царь, вздрогнув от звука собственного голоса. Встревожился – и, опасливо косясь в темные, наполненные шевелящимися тенями углы, кликнул дремавшего за дверью Вяземского – нынче был его черед начальствовать над караульными.
– Поди-ка, Афоня, погляди, куда наш Бомелий запропастился, – сказал Иван Васильевич ласково. – Лезет в голову всякая дурь. Чую, не заснуть мне нынче без его питья ночного, пускай подаст незамедлительно.
– Щас я его за зебры приволоку к твоей милости, – буркнул высокий, полный, медлительный Вяземский, который испытывал, как прочие опричники, да и вообще все русские приближенные царя, понятную неприязнь к пронырливому иноземному лекаришке, пользовавшемуся при дворе огромным влиянием, и радовался даже намеку на то, что государь опалился на дохтура Елисея.
Иван Васильевич вновь принялся терпеливо ждать, отводя глаза от углов и зная, что скоро наступит желанное успокоение всем страхам, гнездившимся в тайниках души. Утишению этих страхов немало способствовала нынешняя казнь, ну а чудодейное питье Бомелия изгонит последние остатки их.