Ответ из Сталинграда всегда был одинаков:
– Ломай коммутатор и – смывайся, пока жива…
Орел, Курск, Воронеж – как-то дико сознавать, что война пришла в эти края, где бытовал чисто русский язык, еще не испорченный всякими «измами», откуда вышли классики нашей литературы – Кольцов и Тургенев, Фет и Лесков, а теперь…
– Мать их всех за ногу! – в сердцах выругался Чуянов. – Доигрались, сволочи, до того, что никаких слов не сыщешь, как объяснить людям, где лево, где право, где зад, где перед… И не хочешь, да станешь материться, когда вспомнишь аксиомы от маршала Ворошилова, еще довоенные: «бить врага на чужой территории» и «ни одного вершка родной земли не отдадим…».
С женою Чуянов был еще откровеннее, и он сказал ей:
– Где же она, эта великая русская армия с ее суворовской «наукой побеждать»? Где, наконец, не липовые, а подлинные герои? Куда все это подевалось, черт побери?
* * *
На этот риторический вопрос Чуянова наш передовой советский читатель уже готов назвать имена, осиянные вечным отблеском Сталинградской битвы, – Чуйкова, Еременко, Рокоссовского, Людникова, Родимцева, Шумилова, Москаленко, Баданова и прочих. Да, имена этих героев давно высечены на скрижалях руин Сталинграда, но еще не пришло время им появиться на этих страницах, да и сам город на Волге еще не дымился руинами…
Среди этих героев – не липовых, а настоящих! – невольно припоминается и Василий Тимофеевич Вольский, генерал бронетанковых войск. Он умер от горловой чахотки сразу после войны, и о нем понемногу забыли. А жаль! Этот человек в самый разгар битвы на Волге высказал особое мнение о событиях, несогласное с мнением самого Сталина и Генштаба, о чем не побоялся тогда же заявить открыто и честно, хотя рисковал не только карьерой, но рисковал и своей головой. С этим гордым человеком мы еще встретимся, читатель, но – позже…
А сейчас Вольский командовал 4-м танковым корпусом, который в штабах именовали «четырехтанковым», ибо весь корпус насчитывал всего лишь четыре танка.
– Чем богаты, тем и рады, – иронизировал Вольский…
Ему доложили, что в штаб привели пленных итальянцев.
– Сопротивлялись? – вопрос естественный.
– Нет, сами пришли. С листовкой. Вот с этой…
В листовке было сказано:
«Итальянцы! Ваш народ никогда не забудет имен Кавура, Мадзини и Гарибальди, изгнавших немцев-австрийцев из вашей прекрасной страны… Дело, которому служили патриоты Италии, теперь поругано Муссолини, подчинившим Италию гитлеровскому режиму… Россия никак не может быть вашим врагом, она никогда не угрожала и не может угрожать вашей родине. Вы, итальянцы, и сами понимаете это…»
– Понимают. Давайте их сюда. Поговорим…
Вошел офицер, за ним и солдаты, явно робеющие от непривычности обстановки. Пленные ожидали чего угодно, вплоть до зуботычин, но были потрясены, когда русский генерал в измазанном комбинезоне танкиста заговорил с ними на их же родном языке.
– Компаньо! – радостно возвестил Вольский. – Мне, поверьте, лучше видеть вас живыми в плену, нежели мертвыми перед своим фронтом. – Его голос временами садился до шепота, и Вольский сам объяснил причину, показав на свое горло: – Застудил на маневрах в сибирской тайге. Крым уже не помогает, лечился у вас в Италии, а летом прошлого года собирался повторить курс лечения у ваших прекрасных ларингологов, но тут… Тут-то мы и стали врагами! Кстати, – спросил Василий Тимофеевич, – вы, компаньо, из какой дивизии? «Равенна» или «Сфорецка»?
– Нет, «Коссерия», – охотно отозвались пленные.
– Тогда… садитесь, – предложил Вольский. – Правильно сделали, что пришли сами и догонять вас было не надо. А что ваш Джованни Мессе? – спросил он офицера. – Уже в отставке?
– Нет. Стал заместителем у Итало Гарибольди. – Офицер Луиджи Комолло сказал, что Италия сыта Россией по горло. – Первый раз мы пошлялись в Москву вслед за Мюратом, королем Неаполитанским, который потащил наших дедушек в Россию за своим зятем Наполеоном, и дедушки не вернулись к нашим бабушкам. Вторично мы сунулись вслед за англичанами под Севастополь – и после нас в Крыму осталось обширное кладбище. Теперь мы тащимся в обозах вермахта, а куда он завезет нас – неизвестно, но мы хотели бы умереть на своих постелях, а не в сугробах.
– Конечно! – рассудил Вольский, показав им листовку. – Тут не только Мадзини и Гарибальди, тут и другое. Более важное. Я ведь знаю, что итальянцы народ храбрый. Но они хорошо сражаются, когда дело касается их Италии, а так… плохо!
– Мы хотим домой, – дружно заговорили солдаты. – В конце концов, папа с мамой – это тоже не мусор. Если каждая русская тетка и спрячет нас в погреб, так каждый из нас до конца войны согласен быть ее страстным любовником. Лучше уж сидеть в погребе на картошке, нежели подыхать в немецком окопе…
Итальянцы достали письма своим родным и просили Вольского отправить их в Италию – через международный Красный Крест, плохо знакомые с географией России, они путали Дон с Волгою и, оказавшись плененными в излучине Дона, обычно начинали свои письма словами: «Привет с русской Волги!»
– Ну, до Волги-то еще далековато, – сказал им Вольский и, подумав, добавил: – Ну ладно. Письма отправим. Идите.
– Куда? – обомлели итальянцы.
– Да обратно. Не станем же мы из-за семи человек гонять в тыл конвоира. Идите. Заодно расскажите о нашем разговоре своим товарищам. И возвращайтесь обратно со всеми солдатами…
…Италия имела свою судьбу, неповторимую: в 1945 году не быть ей в числе стран побежденных, а быть ее народу в числе победителей! Согласитесь, что такое случается редко…
* * *
Прошло не так уж много времени с поры трагедии армий Тимошенко, а к Сталинграду до самого июля (точнее – до осени) еще выбирались бойцы, вырвавшиеся из кольца окружения. Кто из-под Харькова, другие от Барвенкова. Одетые во что попало, грязные и оборванные, озверелые от крови пролитой и ненависти пережитой. Почти все окруженцы без каких бы то ни было документов. Теперь не знали, к кому обратиться, кто им поможет, а властей они тоже боялись, ибо окруженцев могли замести особисты как «немецких агентов» (такое не раз бывало). Шлялись они как неприкаянные по улицам Сталинграда, как-то стыдливо козыряя офицерам, словно чувствовали себя виноватыми. Смотреть на них – страшно: вместо ремней на винтовках – фитили от керосиновых ламп, иные даже лошадей вывели, а вместо поводьев – бинты санитарные. Народ молчаливый. Сплошь небритые. Голодные. И… все-таки даже счастливые оттого, что снова среди своих.
– Вот такие люди, – говорил Воронин, – злее всех дерутся. Они такое пережили, что теперь стали бессмертны.
Чуянов был согласен с мнением НКВД, но предупредил, что к окруженцам налипает немало бессовестной сволочи.
– Дезертиры и трусы только называют себя окруженцами, чтобы скрываться поудобнее. Они тоже опасны – сплетнями, страхами, домыслами… Кстати, как тюрьма твоя? Очистилась?