При писании манифеста решили сослаться на Лжедмитрия, сравнивая его с Пугачевым, но воспротивился князь Григорий Орлов:
— Как можно расстригу с Емелькой равнять? Тогда все государство в смятении было…
Впервые за последние годы пятеро братьев Орловых собрались вместе. Мрачной злобой пресыщен был Алехан.
— Катьку-то профукал! — набросился он на брата.
— Отстань! Мы еще всех при дворе перещелкаем…
Большая часть имении Орловых, дарственных от Екатерины, располагалась на Волге, и братья были озабочены — застрянет ли Пугачев под Оренбургом или решится идти на Казань? Иван Орлов, как хороший счетовод, за ужином подсчитал, что президент Академии наук и генерал-фельдцейхмейстер (Володька с Гришкою) наели и напили за один только присест на сорок рублей сразу.
— Перестаньте жрать! — осатанел он. — Не таковы сейчас дела, чтобы деньгами сорить. Того и гляди, приберут мужики именьишки наши — тогда в кулаки-то еще насвистимся.
На все время «пугачевщины» братья дали клятву, что, играя в карты, не станут делать ставки более ста рублей.
— Отныне в один роббер играть помалу. Коли увидишь, что карта пошла дурная, — бросай игру ко всем псам…
За выпивкой они говорили, что Кара надо бы повесить.
— Без Суворова тут не обойтись! Да вот закавыка — Румянцев не отдаст его, этот мозглявый чудак больно всем нужен стал…
Гришка Орлов иногда начинал пороть явную чепуху, и Алехан Орлов-Чесменский, подозрительный, спрашивал братьев:
— Что это с ним? Никак, заговаривается?
— Да нет, придуривается, — отвечали ему.
Время таково, что и спятить можно…
Екатерина встретила Дидро очаровывающей улыбкой:
— Волшебный миг настал — я вижу вас у себя! Не слишком ли досадила вам жесткая невская вода? Садитесь и потолкуем…
Пренебрегая придворным обычаем — иметь цветное платье, гость явился в том самом черном костюме, в каком дома хаживал в чулан за бутылкой вина или куском окорока. И политически Дидро тоже обставил себя неважно: он жил у Нарышкина (сторонника «орловщины», врага Панина), охотно общался с княгиней Дашковой, всегда неприятной для императрицы, но Екатерина отнесла все эти промахи за счет наивности ученого.
— Так расскажите, что обо мне болтают в Париже?
— Говорят о душе Брута в облике Клеопатры.
Екатерина ответила, что сейчас у нее нет Антония.
— Правда, я взяла на воспитание молодого человека, Васильчикова, но, поверьте, я отношусь к нему, скорее, по-матерински. Меня уже давно волнует вопрос о совершенствовании нравов! В этом особенно молодые люди нуждаются…
Через свое посольство Дидро уже известился о делах Пугачева, но в доме повешенного не принято говорить о веревке. Дидро заранее решил избегать всяких бесед и о внешней политике, но тут Екатерина сама стала жаловаться, что Франция ее плохо знает, что в Париже решили, будто она ненавидит французов.
— Нелепость! — возражала Екатерина. — Версаль много вредил нам, о чем вы и сами извещены достаточно, но вины Шуазеля или Вержена я не стану перекладывать на головы всех французов.
Дидро был вечным сторонником вечного мира.
— Неужели вам не надоело еще воевать? — спросил он.
— Надоело! — отвечала Екатерина со вздохом и далее заговорила о новом, лучшем издании Энциклопедии. — Я хотела бы видеть в ней побольше статей о России, и надобно исправить все ошибки, особенно о Сибири, о которой Европа привыкла болтать одни ужасы… Вы не смейтесь, но мы, русские, еще не потеряли надежды встретить где-либо живого мамонта, а библейские кедры Ливана — сущая безделица по сравнению с кедрами сибирскими!
Перебирая российских знаменитостей, Дидро не оставил своим вниманием и Леонарда Эйлера. Екатерина сказала, что после пожара она велела построить Эйлеру новый дом, что операция по снятию у него катаракты прошла успешно, что ученый овдовел и, будучи в преклонных летах, все же решил свататься к сестре покойной жены.
— Он по-прежнему занят изучением света и Луны, Петербург уже заимел первый хронометр. Я в этом плохо смыслю, — сказала Екатерина, — но моряки утверждают, что Эйлер много помогает им в освоении навигации и астрономии, а флот наш, слава богу, от берегов оторвался — перед нами пролегли океаны!
Дидро выразил недоумение по поводу того, что абстрактное мышление гениального математика вдруг нашло практическое применение для нужд России, на что Екатерина ответила ему:
— А знаете ли вы, что наш великий Эйлер служит на русском флоте?.. Да, да! Он уже давно в чине лейтенанта флота.
— Но почему же он тогда не адмирал?
— Эйлер — офицер береговой службы…
Екатерина считала себя принадлежащей к литературному цеху и потому заговорила о критике: она была яркой сторонницей мнения, что положительные результаты в совершенствовании общества возможны лишь в том случае, если искусство станет показывать положительные примеры. Дидро — на примере Вольтера! — доказывал, что, описывая отрицательные явления, художник достигает более значительных результатов, нежели в создании характеров положительных. Как выяснилось, Дидро критику вообще презирал. «Против меня, — говорил он, — как литератора и человека, написана уже тысяча критик, но, куда они все девались, никому не известно, а писатель и человек занимает по-прежнему то высокое место, какое ему и предназначено»… Невиданно экспансивный, Дени Дидро рассуждал слишком пылко и в доказательство своей правоты, бурно жестикулируя, больно хлопал Екатерину по колену.
— Ах, простите, мадам! — говорил он при этом.
— Не беда, — отвечала Екатерина. — Если вам так удобнее выражать свои мысли, то можете лупить меня без пощады… Наверное, я, великая грешница, только того и стою!
Она писала мадам Жоффрен: Дидро — человек гениальный, но «после каждой беседы с ним у меня все бедра смятые и черные от синяков, уж я поставила стол между нами…» Она все прощала Дидро, ибо он не посол Версаля, а полномочный и чрезвычайный посланник Великой Энциклопедической Республики!
При дворе создалось напряжение, какого давно не бывало, и граф Никита Панин, видя страхи, одолевавшие императрицу, втайне радовался: чем сильнее делался Пугачев, тем больше укреплялось его положение при дворе. Сейчас он явно искал опоры в «малом» дворе, отдаляя его от «большого». К осколкам стекол, попавших в тарелку с сосисками, Екатерина отнеслась теперь серьезнее, подозревая в этом чью-то провокацию, рассчитанную на окончательный разрыв Павла с матерью. Между тем граф Никита Иванович внушал ей, что Орловых следует окончательно задвинуть в угол, а расправу над восставшим народом вверить полководческому опыту его брата. Но императрица не была расположена давать ходу Петру Панину, чтобы не усиливалось влияние Никиты Панина, — она ответила:
— Если угроза от «маркиза» столь уж велика, так я сама выступлю в поход, приняв главное командование над армией.