Екатерина вскоре призвала генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова, напомнив, что промедление становится опасно:
— Злодеи под Оренбургом застряли, голодом его в осаде изнуряя, но отряды мужиков всюду шастают… Тебе и поручаю расправиться с «маркизом де Пугачевым»!
Утром Бибиков еще додремывал сны, когда в передней его дома на Гороховой улице началась возня, послышались голоса:
— Не пущай… кто его знает-то! Пошел, пошел…
— Да пустите меня до аншефа! Не от безделья ж я!
Накинув халат, Бибиков вышел из опочивальни на антресольки. Под ним, в обширном вестибюле, адъютанты удерживали офицера, рвавшегося из рук, и Александр Ильич сверху повелел:
— Не держите его! Пусть подымется… — Вблизи он рассмотрел прапорщика-преображенца и по скудности мундира его, по жалкой амуниции догадался, что этому бедолаге не до жиру, быть бы живу. — Чего надобно от меня? — спросил генерал-аншеф.
Прапорщик назвался Гаврилою Державиным:
— Прослышал я, что монархия указала вам в края волжские ехать, а сам я из тех же краев и нравы тамошни мне знакомы. До тридцати лет дожил, лишь недавно в первый чин вышел… Избавьте меня от ложности положения горестного, доставьте случай при высокой особе вашей отличиться усердием служебным.
Бибиков просморкался в надушенный фуляр:
— Державин?.. Хм. Но я Державиных никого не знаю.
— В том-то и беда моя, — чуть не зарыдал прапорщик, — что никто меня не знает и никто слушать не хочет. Кроме насмешек над бедностью, не испытал ничего от людей. Влиятельной родни сызмала лишен. Младость посвятил казармам солдатским, познав нуждишку прискорбную. Уж вы не оставьте меня, будьте благодетелем моим!
— Ладно, — сказал Бибиков. — Собирайся… в Казань.
Державин поискал глазами икону:
— Господи, никак, и матушку свою повидаю?
— Не думаю, чтобы она тебе обрадовалась, — зевнул Бибиков. — Экий ты дурень, братец! Скажи кому-нибудь — ведь не поверят, что мужику четвертый десяток пошел, а он едва до прапорщика вытянул… Фу! Пудра у тебя затхленька.
— Да не пудра то! Мукою блинной в пекарне обсыпался…
Внизу, под антресольками, измывались над ним адъютанты. Державин прошел мимо знатных господ, полусгорбленный от унижения.
Страшными зигзагами рисуется жизнь человеческая!
Что для нас этот Бибиков? И что нам Державин!
В эти сумбурные дни дежурные драбанты в Зимнем дворце, распалясь, чуть не спустили с лестницы подозрительного старикашку с недобрым лицом. Выяснилось, что это был Степан Шешковский, которого в своих покоях ожидала растерянная императрица.
После свидания с Бибиковым, обнадеженный в успешной карьере, Державин, дабы услужить своему патрону, поспешил отъехать в Казань.
Александр Ильич Бибиков тоже отъехал в Казань, его карета была завалена пачками свежеотпечатанного манифеста Екатерины, в котором она призывала народ — Пугачеву не верить! Державин встретился с Бибиковым посреди дороги между Москвой и Петербургом. Генерал сказал поэту:
— Охти мне, Гаврила! Чую, за солдатами присмотр нужен — как бы к самозванцу не переметнулись… Ты, Гаврила, старайся: коли Емельку словим, быть тебе в поручиках!
Державин в Казани даже маменьку обнять не успел — сразу отъехал в Симбирск и далее. Бибиков обязал поэта надзирать за «вольным духом» среди солдат и населения.
Восставшие калмыки уже захватили Ставрополь — со всем начальством и пушками. Державин взялся писать увещевательный манифест — ко всем калмыкам. В искусстве писания он мог поспорить с императрицей, и потому злокозненная тема — царь Пугачев или не царь? — под пером Державина обретала большую убедительность:
«Кто вам сказал, что государь Петр III жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся?.. Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто б за него вступился, кроме беглых людей и казаков? У него отечество — Голштиния…»
Бибиков был вполне доволен «манифестом» Державина и отослал его в Петербург — на одобрение императрицы. Вряд ли Екатерина усмотрела в писании поэта литературное соперничество… Орлову она сказала:
— Письмо такого дурного слога, что я его не опубликую. Охота нашим калмыкам знать, какие были сродники у меня да мужа моего в Германии! Державин не только Голштинию, но даже Фридриха Прусского сюда приплел…
В рескрипте на имя Бибикова она объявила себя «казанской помещицей», но Орлов тогда же заметил, что Державина, казанского дворянина, она запомнила. Бибиков издалека ощутил, что Екатерина к Державину подозрительна:
— Помереть тебе, Гаврила, в поручиках, не станет тебе ходу. Ты всего стерегись, жить ныне опасно…
Державин стеречься не умел; в речи перед портретом Екатерины поэт выразился: «Признаем тебя своею помещицей. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою…»
Екатерина говорила:
— Дожила я! Донской казак Емелька Пугачев из меня жену свою сделал, а Гаврила Державин ровней себе объявил. Надо Дидро об этом сказать — пусть посмеется!
Екатерина, пытаясь иронизировать над Пугачевым, столь часто называла его «маркизом», что в Европе появились даже его апокрифические изображения, на которых донской казак и в самом деле сродни какому-то маркизу. Но политики Европы не обманывались: самозванец был уже расшифрован, имя Емельяна Пугачева в сочетании с именем Дени Дидро быстро заполнило потаенные каналы дипломатии. Берлин и Лондон, Париж и Вена проявляли жгучее любопытство: что предпримет далее Пугачев и как велико влияние Дидро на императрицу?
Екатерина говорила кабинет-министру Елагину:
— Дидро иной раз как столетний мудрец, но чаще всего — наивный ребенок. Если бы его прекрасные теории приложить к русской жизни, так завтра же от России камня на камне не осталось бы… Он такой же Пугачев, только в другой ипостаси…
Дидро выслушивал ее речи с улыбкой.
Но… как понимать его улыбку?..
Екатерина потянулась к звонку:
— Велю закладывать сани, мы едем…
Она привезла Дидро в сухопутный корпус; будущие офицеры поразили философа бодрым видом гимнастов, кадеты не страшились прыгать с высоты, умели ящерицами ползать по стенам, штурмовали снежные пирамиды, а когда императрица начала с ними играть в снежки, то один крепкий снежок залепил в лицо энциклопедиста.
— Очаровательная игра! — сказал Дидро, приняв в ней участие, после чего беседовал с кадетами о Гуго Гроции, и они, шаловливые, как чертенята, свободно цитировали Вольтера и Гельвеция…
Это было удивительно! А вечером, попивая с Нарышкиным слабенькое винцо возле камина, ученый слушал этого старого человека, сокрушавшегося о бедах отечества.