Голенищеву-Кутузову выпало едва ли не самое кровавое дело. В Килийских воротах он принял на себя последний удар последних Гиреев — ханов и султанов, которые в Измаиле отстаивали свое право на бахчисарайский престол, на возрождение Крымского ханства. Нет слов, чтобы выразить их безумную ярость! Каплан-Гирей дрался на саблях вместе с шестью сыновьями, которые все пали, но старик, видя их гибель, не сдался и, убитый, свалился поверх своих же сыновей…
В этот момент прискакал курьер к Суворову:
— Генерал-майор Голенищев-Кутузов от ворот Килийских велит сказать вам, что его колонне никак не пройти.
На что Суворов ответил:
— Я его знаю, и он меня знает. Передай, что эштафет о взятии Измаила в Петербург уже послан, а генерала Голенищева-Кутузова с сего момента назначаю комендантом Измаила…
К восьми часам утра верхний вал был взят!
— Брать город, — вдруг заволновался Суворов.
Он-то понимал, что в симфонии боя отзвучала лишь прелюдия к нему, а главная тема разрешится в улицах, среди сараев, дворов и подвалов… Да! Именно внутри крепости и началась бойня за Измаил — не битва, а подлинная бойня.
— Пушки! Вкатывайте артиллерию в город…
Пощады никто не ведал — ни турки, ни русские. Янычар измаильский, уже старик, засучив рукава халата, рьяно бился на саблях, пока его не изрубили в куски. Растрепанные мегеры, обуянные фанатичным гневом, кидались на русских с кинжалами. Из горящих конюшен Измаила дикими табунами выбегали лошади, увеличивая смятение, и ударами копыт добивали павших. В поединках встречались запорожцы — «верные» и «неверные»; вчерашние побратимы, они с воплями пластали один другого саблями от уха до затылка. Крымские татары пытались пробиться к Дунаю, убив на своем пути множество казаков, но тут подоспели бравые ребята егеря, в камышах они перекололи всех татар — ни один не прошел к реке… Каждый дом, каждая дверь, каждое окошко брались с бою! Мечети стали неприступными бастионами, их взрывали вместе с османами. Под ногами катались свертки шелка, проливалось из мешков тягучее золото, из разбитых сундуков сыпался жемчуг, но сейчас было не до этого.
— Круши их в песи, руби в хузары! Все наше…
И дрались. Так дрались, как никогда еще не бывало.
Священник Полоцкого полка дубасил янычар по головам крестом христианским — символом любви к ближнему своему.
— Православные, да не будет нам сраму! — взывал он…
Суворов уже плохо видел: глаза резало от дыма.
— Много их еще там? — спросил он, показывая на Измаил.
— В каждой щели по турку, — отвечали ему.
— Я предупреждал, что пощады не будет. Всех, кто не сдался, уничтожить без жалости, — повелел он…
В восемь часов вечера Измаил дымился горою трупов. Русские лежали вповалку с янычарами, мертвые лошади валялись подле убитых детей и женщин. Даже стонов не слыхать — все мертво, все закоченело, погибельно и пахнет кровью.
— Измаил взят, — доложили Суворову.
Голенищев-Кутузов стал его первым комендантом.
Михаил Илларионович с трудом нашел в себе сил написать жене: «Любезный друг мой, Катерина Ильинишна… я не ранен и бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Кого не спрошу: всяк либо убит, либо помирает…»
Суворов сошел с пригорка, и тут силы оставили его:
— Скажите Полоцкому попу, [42] чтобы мечеть бусурманскую освятил в честь святого Спиридония — ради дня этого…
Кто считал тогда рядовых погребенных? О жестокости побоища измаильского судят по убыли офицеров: на штурм пошло 650 офицеров — осталось в живых всего 250. Впрочем, так и должно быть: офицеры шпагами прокладывали дорогу штыкам… Где бунчуки? Уже в кострах. Турецкие знамена изорваны, а некоторые из них солдаты припрятали, чтобы переслать в деревню — бабам на платьишко. Суворов отправил Потемкину донесение: «Народы и стены пали… штурм был кровопролитен и продолжителен. Измаил взят, с чем имею вашу светлость поздравить». Но теперь не Суворову бы поздравлять Потемкина, а пусть сам светлейший поздравляет Суворова…
Потемкин это понял: он готовил победителю торжество, он звал его в Бендеры, и Александр Васильевич отзывался, что «желал бы коснуться его мышцы и в душе своей обнимает его колени». Но теперь встретятся не соратники — соперники!
Из гарнизона Измаила уцелел только один удачливый янычар, переплывший Дунай на бревне, — он-то и поведал у Порога Счастья, какова судьба «венца венцов» турецкого падишаха.
Падение Измаила повергло Европу в изумление…
До сих пор граф Рымникский почитался в обществе лишь исполнителем воли светлейшего князя Потемкина-Таврического, но теперь, когда Измаил пал, Александр Васильевич и сам чувствовал, что над Потемкиным он воспарил высоко. Встреча их состоялась в Бендерах: они молча расцеловались и долго ходили из угла в угол. Наконец Потемкин спросил Суворова:
— Какой награды ты от меня желаешь?
При этом вопросе, кажется, они оба (люди умные) испытали неловкость. Они продолжили бессмысленное хождение из угла в угол. Маленький и хрупкий Суворов попадал в шаг гиганта Потемкина. Их обоюдное молчание стало невыносимо, и Суворов вдруг резко остановился посреди комнаты.
— Я не купец, и не торговаться мы съехались, — заявил он светлейшему с поклоном. — Кроме бога и государыни, меня никто иной, и даже ваша светлость, наградить не может.
— Вот ты с богом и езжай к государыне…
Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала его холодом. Нет, она, конечно, признавала все величие успеха измаильского, но с первых же слов императрицы Суворов понял, что фельдмаршальского жезла ему не видать. Екатерина поздравила его с чином подполковника лейб-гвардии Преображенской. Это была не награда, а лишь видимость расположения к нему: что Суворову с того, если в преображенцах сама Екатерина полковником? Не в его-то годы красоваться при ней на парадах… Она завела речь о напряжении внешней политики:
— На севере империя наша небезопасна. Питт безумствует, желая, чтобы я из окошек дворца своего флот английский на Неве видела. Альянс прусско-английский вреден, и можно ожидать нападения. Оттого сбираю армию в Лифляндии и Белоруссии…
Она указала ехать в Финляндию, дабы организовать оборону столицы с севера. Суворова, как мальчишку, почтили еще и «похвальной грамотой», — недаром, уже лежа на смертном одре, не мог Александр Васильевич без содрогания вспомнить эти кошмарные дни: «Стыд измаильский не исчез из меня».