— Хоть один человек спасся? — спросила Екатерина.
— Ни единого, — ответил Панин, крестясь…
Она перечитала доношения Данилы Власьева и Луки Чекина, которые находились при царе Иоанне неотлучно, клятвой обязанные умертвить его при любой попытке к освобождению.
«…Арестант по постеле ерзгает и необычно пышыт стал ему говорить што ета у тебя за шарканья и пышанья такое идет никак ты на ком ездиш лутчеб етова вставши да молился Богу, он указал на поручика и говорил етат человек на меня кричал што ты ерзгаешь и пышыш как на чертовке ездишь и я сказал арестанту он слышал што ты шалиш за то на тебя и кричал а тебе етак делать негодитца надобно быть кротку теперь же ища ночь так пади ложися… он пошел к кровати и закричал буть ты проклят и потом легша на постелю говорил што ета последней самой афицеришка меня толкает.»
Понять эту писанину глазами невозможно. Екатерина прочла рапорт вслух — и лишь тогда услышала живые голоса узника и его стражей. Императрице очень хотелось бы, чтобы Иоанн Антонович выглядел поврежденным в уме, — в этом случае вполне законно отречение его от престола. Но в рапорте приставов Власьева и Чекина она усмотрела лишь возбужденное состояние узника.
Тем временем мертвого императора уже доставили из Ропши в столицу, где его удачно подштукатурили и загримировали. Тело выставили в Александро-Невской лавре для всеобщего обозрения, а желающих посмотреть на чудака было — хоть отбавляй! Чтобы покойника не слишком-то разглядывали, у гроба его дневали бравые капралы, которые на зазевавшихся покрикивали:
— Проходи давай! Чего ты тут залюбовался?
Двери храма были открыты, сквозняк забирался под треуголку мертвеца, шевеля редкие пряди бесцветных волос. Руки Петра, обвитые громадными крагами образца Карла XII, были скрещены на груди; мундир на нем был прусский-голубой, с серебряным позументом; израненная шея туго обмотана широким шарфом.
— Проходи, — слышалось. — Или царей не видывал?..
Все думали, что Екатерина не явится к погребению, но она пришла и вела себя как ни в чем не бывало. Для приличия даже всплакнула. Петр не удостоился погребения в соборе Петропавловской крепости — он был зарыт по ритуалу как рядовой офицер. Следуя к карете, Екатерина повстречала мордастого старца Миниха:
— А, фельдмаршал! Вот рада… Слышала я, что в Ораниенбауме учил ты мужа моего, как со мною вернее расправиться.
Припав на колено, Миних облобызал края ее платья.
— Езжай-ка в Рогервик, покомандуй… каторгой!
Миних задержал императрицу словами:
— Еще в ссылке будучи, из Сибири подавал я в Сенат проект о заведении бумажных денег в России, но сенаторы ответили, что нельзя того, иначе в народе худые суждения возникнут.
— Об этом стоит подумать, — ответила Екатерина.
Шлейф траурного платья выскользнул из цепких дланей фельдмаршала и, словно большая змея, поблескивая чешуей, медленно втянулся в глубину кареты. Лошади рванули с места, следом тронулся бравурный и красочный эскорт кавалер-гвардии. Сидя на мягких диванах, обтянутых лионским бархатом, Екатерина сказала Орлову:
— Я не повторю ошибки моего покойного, вечная ему память, который на советы короля Фридриха скорее короноваться отвечал, что «корона не готова»… У меня она всегда будет готова!
С коронацией Екатерина явно торопилась, ибо этот акт юридически закреплял ее на престоле российском.
— А если Позье в срок не управится? — спросил Гришка.
— Горшком накроюсь и горшком коронуюсь…
В новой короне оказалось шесть фунтов весу, и Жером Позье долго извинялся, что, несмотря на все старания, никак не мог облегчить ее тяжесть. Екатерина, примеряя корону, сказала:
— Ничего. У меня шея крепкая…
В середине августа она секретно выехала в деревню Мурзинку, где повидалась с императором Иоанном Антоновичем. Осталось навеки неизвестно, о чем они беседовали, но, вернувшись в Петербург, государыня с огорчением призналась фавориту:
— Иоанна кормят как свинью на убой, но только в этой животной ненасытности и проявляется его ненормальность. К сожалению, он отлично знает, кто он такой… Чтобы не возбуждать в нем мужских чувств, я была одета в костюм офицера. Но, кажется, он все равно догадался, что я существо другого пола…
Бецкой представил ей на усмотрение списки лиц, которым предстояло праздновать коронацию в Москве; императрица заметила, что имя Потемкина кем-то грубейше замазано.
— Это я вычеркнул, — сознался Гришка Орлов.
— А зачем?
— Не нравится мне, как он глядит на тебя.
— А как глядит? — пококетничала Екатерина.
— Потемкин, вроде этого дурачка царя Иванушки, тоже, видать, уже догадался, что ты у нас существо иного пола…
Екатерина отправила Потемкина в Стокгольм — для извещения шведского двора о своем благополучном воцарении. Инструкции она вручила ему в Царском Селе, потом попросила покатать ее на лодке. Потемкин греб веслами, а она говорила:
— Там моим послом граф Остерман, привезите от него блистательную аттестацию, дабы я могла вас ко двору приблизить.
Потемкин в несколько могучих гребков разогнал лодку на середину озера, бурно заговорил, что как никто не знает истоков Нила, так не знает она истоков его любви… Екатерина зачерпнула воды с левого борта лодки и поднесла ладонь к его губам.
— Выпей, смешной, — сказала она.
Потемкин выпил. Она зачерпнула воды с другого борта лодки и снова поднесла ладонь к его губам.
— Выпей, глупый, — снова велела она.
Потемкин выпил. Екатерина рассмеялась:
— Какая же разница? Да никакой… вода везде одинакова. Так и мы, женщины. Не обольщайся в этом заблуждении: что императрица, что солдатка — все мы из одного теста!
Вечером Потемкина поманил к себе Алехан.
— Во! — показал он ему кулак. — Не крой чужую крышу, тогда и своя протекать не будет. Понюхай, чем пахнет…
От кулака исходило нежное благовоние пачулей — самых дорогих духов Парижа, настоянных на травах заморского Цейлона.
Швейцарец Пиктэ — гигант с руками гориллы, имевший лицо мрачного злодея, — прятал под кафтаном острую испанскую наваху. Никто не догадывался, что, будучи секретарем Орловых, Пиктэ — тайный телохранитель Екатерины, а заодно ее соглядатай за плутнями тех же Орловых… Екатерина частенько была очень откровенна с Пиктэ, и сегодня в его присутствии она разорвала письмо, составленное для ублажения Версаля:
— Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отправленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазель, мутящий турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вернулся из Варшавы, я его приму…