— Смотреть на забавы народу не возбраняется. Но которы в лаптях или заплаты на одеждах имеют, таковых близко к амфитеатру не пущать, без побоев подальше отпихивая.
Чичерин загодя вооружил полицию дубинами:
— Побоев простолюдству не учинять, но треснуть палкою можно. Олимпийское спокойствие суть благочиния нашего!
Еще с утра улицы заполнили толпы, народ принарядился, пьяных нигде не было, хотя кабаки не закрывались. Зрители по билетам получали доступ в амфитеатр, где главною богиней восседала сама Екатерина — между Минихом и Паниным… Кадрили тронулись! Горячие кони пронесли римские колесницы, которыми правили бесстрашные женщины. Их прозрачные туники развевались, но красавицы не стыдились наготы своей, как не стыдился ее и мир античный. Костюмы кавалеров были скопированы с народных, и перед петербуржцами разлился пестрый карнавал древних римлян и албанцев, героев греческих мифов и арабов, сербов и турок, валахов и молдаван… Раздалась музыка, но — странная! Это были мотивы Древней Эллады и Древнего Рима, музыка стадионов античного мира, в котором выше всего ценилась гармония человеческого тела. Во главе римской кадрили выступал Гришка Орлов, а турецкую возглавлял Алехан… Могучие телосложением, на могучих буцефалах, они, спору нет, были величественно-прекрасны!
На площадь перед Зимним дворцом выбежали в туниках и сандалиях загорелые юноши — далеко метали тяжкие жавелоты-молоты.
Стройные амазонки, обнажив правые груди, на полном разбеге коней пронзали копьями цветочные гирлянды.
Рядами, тесня друг друга, в коротких плащах, блестя квадратными щитами, рубились на мечах гладиаторы — кадеты.
Перчатки дам красочным дождем опадали на арену ристалища, и рыцари разбирали их в паузах между схватками.
— А почему вы не бросите? — спросил Панин царицу.
Она отвечала ему сжатым ртом:
— У меня мужа нет, и перчатками сорить не стану, я бедная… Кстати, вы убрали из Бахчисарая этого растяпу Никифорова?
— Нет еще. Забыл.
— Надобно убрать. Если посла российского татары публично избили, он уже не посол, а чучело гороховое…
Нужная беседа прервалась: пришло время встать и раскланяться перед лауреатами, которых Миних награждал прейсами (призами). Победителей, мужчин и женщин, одаривали пуговицами из бриллиантов, тростями с золотыми рукоятями, блокнотами в финифти, табакерками с алмазами, готовальнями в яшмовых футлярах.
Потемкин участвовал в рыцарском поединке на пиках и мечах, но был повержен из седла наземь. Спасибо верному пажу: волоком быстро оттащил его с ристального поля, помог разоблачиться от неудобной брони.
— Не повезло, — сказал Потемкин, затоптанный копытами. Он спросил оруженосца, как зовут его.
— Радищев я… Александр.
— Говорят, скоро вас, пажей, в Лейпциг отправят?
— Да. Чтобы постигли мы законы праведные…
С высоты трибун прилетела к нему одинокая перчатка.
— Я не заслужил! — И он отдал ее пажу.
Облегченный от панциря, Потемкин провел Петрова и Рубана в ложу для персон значительных. Обратясь к фавориту императрицы, спросил:
— Граф Григорий, два менестреля сложили оды в честь карусели нынешней. Дозволь пред ея величеством их произнесть?
За своего брата грубо отвечал Алехан:
— Вон тому, корявому, что слева от тебя, читать не надобно! Наша государыня все стерпит, но оспы она не жалует. А второй, хотя и щербатый дурак, но пущай уж читает… бес с ним!
Рубан чуть не заплакал от обиды, а Петров, низко кланяясь, предстал перед императрицей; с высоты амфитеатра слышалось:
Я странный внемлю рев музыки!
То дух мой нежит и бодрит;
Я разных зрю народов лики,
То взор мой тешит и дивит…
И зависть, став вдали, чудится,
Что наш, толь весел, век катится.
— Плохое начало, — сморщился Рубан. — У меня лучше…
Убором дорогим покрыты,
Дают мах кони грив на ветр;
Бразды их пеною облиты,
Встает прах вихрем из-под бедр…
— Тредиаковский эдак же писал, — сказал Потемкин, подтолкнув Рубана.
— Ну, что грустишь, брат? Щербатый-то в люди уже выскочил. Остались мы с тобою — кривой да корявый. Пойдем по этому случаю в трактир Гейденрейха и съедим полведра мороженого…
Петров заканчивал свою оду восхвалением Орловых:
Так быстры воины Петровы
Скакали в Марсовых полях,
Такие в них сердца Орловы,
Такой чела и рук был взмах…
Григорий Орлов прильнул к Алехану, что-то нашептывая.
— Жаль, что я того корявого отставил, а теперь возись тут с красавцем писаным, — сказал Алехан. — Ежели што-то замечу, так я этому Орфею с Плющихи завтра же все руки-ноги переломаю!
Екатерина плохо поняла оду Петрова, но зато оценила молодецкую стать, юный румянец, густые дуги бровей и розовые губы поэта. Рука женщины оказалась возле его лица — для поцелуя:
— Сыщите Ивана Перфильевича Елагина, скажите, что я велела вас после карусели в «кабинетец» провесть.
— Ну вот… начинается, — покривились Орловы.
В «кабинетце» размещалась библиотека царицы, и она, как радушная хозяйка, рассказывала поэту, что отдает книги переплетать в красный сафьян с золотом, иные же велит в шелк оборачивать. Заранее смеясь, Екатерина показала ему томик Рабле:
— До чего же хорош! Когда настроение дурное, я его грубости прочитываю охотно и веселюсь небывалой сочности слога…
Петров никак не ожидал, что он, из-под скуфейки выползший, попадет в «кабинетец» самой императрицы. Бедняга ведь не знал, что не ему одному честь такая: Екатерина любого свежего человека протаскивала через эту угловую комнату дворца, дабы, непринужденно беседуя, выявить глубину знаний, узнать о вкусах и пристрастиях… Женщине нравилось в Петрове все — внешность, склонность к языкам иностранным, живость в движениях. Она спустилась с поэтом в дворцовый садик, гуляла там, рассказывая:
— Библиотекарем у меня грек Константинов, зять Ломоносова, ленивейший человек в деле проворном… Я возьму вас к себе на его место, обещаю в году тыщу двести рублей.
Мечта о собственной карете загрохотала колесами, уже совсем близкая, раззолоченная и зеркальная. Екатерина, наклонясь, взяла с куста гусеницу, и она колечком свернулась на ее ладони.
— Неужели умерла? — огорчилась императрица.
— Что вы! Можно сразу оживить.
— Каким же образом!
— А вот так, ваше императорское величество…
С этими словами Васька плюнул в ладонь императрицы. Червяк и правда ожил, шевелясь. Но зато сразу умерли женские чувства Екатерины к невоспитанному красавцу. Она вытерла руку о подол платья и велела Петрову ступать к Орловым.