— Но где же дым? — спросил он Богданова.
— Наши дыма не дают, оттого и пристрелка у нас — дерьмо!
Игнациус повелительно указал Коковцеву:
— Сейчас же закрой двери в рубку — башку снесет.
Коковцев пренебрег советом, наблюдая за «Ослябей": броненосец, пропуская перед собой „Орла“, не только уменьшил ход, но временно застопорил машины, развернувшись к неприятелю бортом. Этого было достаточно: шесть японских крейсеров оставили „Николая I“ в покое, сразу вцепившись в „Ослябю“ „клыками“ своих главных калибров… Коковцев крикнул в рубку:
— «Ослябя» в пробоинах… пожар в центре!
— Задраишь ты двери или нет?! — выругался Игнациус.
Коковцев захлопнул за собой пластину брони, чтобы не видеть «Осляби». Посреди рубки лежал сигнальный кондуктор. У него не было половины лица, отсеченной осколком, залетевшим внутрь рубки через узкую боевую прорезь.
— Адмирал уже ранен, — хмуро сообщил Филипповский.
По затылку Рожественского стекала кровь.
— Не стоит вашего внимания, — ответил он на вопросы о самочувствии. — «Единицу» не спускать, а курс иметь прежний…
Голос его звучал свежо. На мачте развевало бело-синюю «единицу», означавшую: бить по головным кораблям противника. Но японцы тоже стреляли по ведущим броненосцам Рожественского, и, прильнув к боевой щели, Коковцев видел, как быстро разгорается пожар над «Ослябей», а его первая башня, в которой замурован мичман Георгий Коковцев, высаживала по кораблям Того снаряд за снарядом…
«Боже праведный, что я скажу Ольге… что?»
«Ослябя» умирал. Но умирал героической смертью. Как и знаменитый инок Ослябя, павший в битве на поле Куликовом.
* * *
Недостаток в скорости, пусть даже малый, постепенно превращал русские корабли в мишени для японских снарядов.
— Уже горим, — деловито произнес Игнациус и, словно ему не хватало дыма сражения, воткнул в рот сигару…
Грохот от попаданий был такой, что рубка подпрыгивала на барбете, а сам броненосец напоминал прокатный цех в разгар рабочего дня. Рожественский приказал Коковцеву пробиться через пылающие ростры на ют, дабы приготовить командный пост в корме, ибо носовой скоро будет разрушен. Что-то огненное врезалось внутрь рубки, из-под бронированных козырьков брызнуло во все стороны тысячами искр, люди мгновенно схватились за грудь, давясь кашлем от газов, заглатывая в свои легкие белые невесомые хлопья, похожие на клочки ваты. Рожественский, громко простонав, схватился за бок — покачнулся.
— Санитаров с носилками! — крикнул Игнациус.
— Нет, — выпрямился адмирал. — Не надо… пусть берут других. Они, да, пристрелялись, — сказал он о японцах. — Но мы ведь тоже не дурачки… Продолжать движение!
Поручни трапа, уже раскаленные, обожгли ладони Коковцеву, «Суворов» горел (а как горел, сохранилось свидетельство: «сгорали надстройки, шлюпки, настилы палуб… каменный уголь, сухари, тросы, резиновые шланги, койки матросов и все другое…"). Флаг-капитан закрывался от жара руками.
— А это еще что? Неужели «Ослябя»?
«Ослябя» нес красно-синий флаг — «како": „Не могу управляться!“ Но в ту же секунду пламя спалило фалы, сигнал бедствия исчез в пламени. Продолжая стрелять, броненосец выкатился прочь из кильватера, его борта были разворочены, огонь бушевал на уровне мачт, носом он оседал в море по самые клюзы. При таком дифференте „Ослябя“ начал ложиться на левый борт, как бы в предсмертном изнеможении. Его трубы поливали холодные волны густейшим и черным дымом, а люди, подобно букашкам, сыпались в море… Все это Коковцев наблюдал своими глазами, а в мозгу пульсировала прежняя мысль: „Но что я скажу Ольге? что я скажу? что?..“
Носовая башня мичмана Коковцева изрыгнула последний залп. Этот залп — последний! — пришелся уже в воду.
Правый винт броненосца еще вращался, с ненасытной яростью рассекая задымленный воздух. Из кормовых кингстонов «Осляби» вдруг выбило чудовищный водяной фонтан — так высоко, будто заработал петергофский «Самсон», извергающий воду из разодранной пасти льва! Это был конец… К месту гибели броненосца спешили «Бравый», «Буйный» и «Быстрый», за ними торопился буксир «Свирь"; они стали выхватывать людей из воды, реверсируя машинами то вперед, то назад, чтобы сбить пристрелку японцев по этому скоплению погибающих людей и кораблей, их спасающих… „Туда лучше не смотреть! Спасут ли они сына?“
Коковцев проник на ростры, где матросы разносили шланги, уже все иссеченные осколками, из рукавов выметывало тонкие струи воды, поливая мертвецов, разбросанных взрывами в самых причудливых позах. Здесь же умирал старший офицер Македонский, ползая
среди воды и огня, а вместо ног за ним волочились грязные штанины, из которых торчали раздробленные кости голеней… Коковцев пробивался дальше — к юту!
— Никола Святой, но что я скажу Ольге?
Только сейчас он заметил, что «Суворов» выписывает сложную циркуляцию, — значит, рули заклинило, но следующие за ним корабли, не зная того, пристраивались в кильватер флагмана. Повторялась ситуация, подобная бою Порт-Артурской эскадры, когда был убит адмирал Витгефт… «Но жив ли еще Рожественский?» Из огня пожаров — знакомый голос:
— Не шалей, братцы! Давай воду… качай, разноси! Это командовал трюмно-пожарным дивизионом Эйлер.
— Леня, — позвал его Коковцев, — ты жив?
— И ни царапинки… будто заговоренный!
Коковцева что-то шмякнуло в спину, и он присел:
— А я… уже. Получил. Да. Но мне в корму… в корму… Это счастье, что не мог пробиться на кормовой пост сразу: там все было размозжено. Мертвые валялись, отброшенные взрывом к переборке поста. Чья-то рука в кожаной перчатке еще сжимала бинокль. Но броненосец — факел огня! — катился дальше на циркуляции, и было непонятно, как работают его машины…
— Люди-и-и… — звал кто-то. — Спа-а-асите-е-е…
Волна горячего воздуха приподняла Коковцева над пожаром и удивительно мягко распластала на палубе: это взорвало кормовую башню, ее броневая крыша рухнула на ют, свергая на своем пути все надстройки, расплющивая все живое…
Перед Коковцевым возникла фигура матроса:
— Тебе помочь? — спросил он на «ты».
— Я сам, — начал подниматься Коковцев.
— «Сисой"-то горит, — сказал матрос, помогая ему.
— Все горим… Пить! Пить хочу.
— Да где взять? Лакай из шлюпок… эвона!
Из шлюпок броненосца, пробитых осколками, били упругие струи воды. На переходах трапов матросы с матюгами раскидывали «траверзы» пылающих коек. Санитары волокли раненых, оравших от боли. Новые разрывы обрывали их крик, а санитаров сметало в море, как мусор. В этом хаосе Коковцева вежливо позвали из противоминной батареи, предложив ему… чаю! Сверкая начищенными ботинками, при накрахмаленной манишке с галстуком-киской, украшенным жемчужиной, в башне сидел мичман Головнин, любезно протягивая флаг-капитану бутылку с чаем.